Бетховен
Это фигня все, что Бетховен 14-ю сонату о луне написал. Можете взять ноты да посмотреть. Там посвящение стоит. Написал он эту самую «Лунную сонату» одной русской княгине (или графине? — память ни к черту). Написал от неразделенной любви, от душевных терзаний, от плещущих через край страсти и желания. Написал и дружку свому на роялях сыграл. А тот, сытый и довольный жизнью, сидел в креслах, обед переваривал, слушал-слушал да на первой части небось и уснул. А потом проснулся, да и говорит: «Э, брат Бетховен, дык это ж прям как ночью. Луна там всякая мерещится, небо, кусты... И спать хоцца...» Ничего не сказал ему Людвиг, потому что влюблен был и обращал внимание только на слова предмета своего обожания.
С тех пор минуло много лет. Бетховен помер давно. Друг его тоже помер, слава богу. И красавца эта русская померла, которой сонату написали. Но ничего не изменилось в нашем унылом мире. Все так же не понимают поэтов, все так же влюбляются, все так же создают прекрасное, которое потом перевирают и приспосабливают к себе и своим убогим утилитарным интересам.
Когда не понимают сытые бюргеры — неприятно, но можно не обращать внимания. Когда же не понимает любимый человек — впору вешаться.
Было мне 17 лет. Был я умнее, талантливее, красивше и лучше чем я нынешний. Ко всему этому влюбился я впервые в жизни в эти самые 17 лет. Влюбился так, что стал писать хорошие стихи, ночей не спать и в окно глядеть задумчиво.
— Ты чего, Ковалев, влюбился? — спрашивали у меня преподаватели на парах.
— Влюбился, Элеонора Михайловна! — гордо отвечал я.
— Будешь хамить — выгоню...
«Где же тут хамство? — спрашивал я себя. — Я же честно отвечаю. А она «выгоню!». И еще эти сокурснички ржут, словно я бог весть какую остроту произнес»
Но Таня (имя роковое, как оказалось, для меня), что называется, ноль внимания — фунт презрения. Я ей стих, а она на меня смотрит, словно я ей лягушку мокрую за шиворот бросил. Я ей поэму, а она мне: «Чего тебе надо, ненормальный?» Я ее на дискотеку приглашаю, а она говорит: «Я с другом к родителям на выходные еду!» Я ее в кино зову, а она про то, что ей в библиотеку, я говорю: «Тогда я тоже в библиотеку!», а она: «Нам с тобой в разные библиотеки...»
Вот так я год за ней увивался, а потом женился... на другой. Там было просто помешательсто, с женой то будущей моей. Вспышка страстей, шторм эмоций и шквал чувств... О Тане я и думать забыл — перегорело все.
Прошло два года. Я стал капитанствовать в КВНах, и так получилось, что было у нас выступление в моей альма-матер, которую я успешно закончил к тому времени.
Всю игру мы провели на подъеме каком-то невероятном, соперников мы просто размазали по полу. Короче — полный триумф. Я после игры вылетаю на улицу, еще слабо соображая что к чему. Довольный как слон общаюсь с друзьями, они меня всяко поздравляют, какие-то девочки со мной на память фотографируются, еще какие-то целуют. И вдруг я замечаю, что одна из них слишком долго это делает. Отрываю ее от себя, глядь — а это Таня. Упс...
— Ты меня извини, пожалуйста. Я тогда маленькая и глупая была, — не делая пауз между словами и предложениями говорит она, теребя пуговицу на моей рубахе. — Ты здорово выступал, мне очень понравилось. Ты ведь...
— Тань... — пытаюсь остановить ее я.
— ... на меня не обижаешься? Я твои стихи, ну которые ты мне писал,
— Тань...
— ... все-все сохранила. Я их читаю часто. Мне больше никто стихов не писал... И слов таких красивых никто-никто не говорил...
— Таня!
— Что?
— Тань, прости: пожалуйста. Вон идет моя жена с сыном. Я бы не хотел...
— Извини. Забудь, — говорит она и исчезает. Как оказалось, навсегда.
— ... чтобы она нас услышала, — механически произношу я в пустоту.
Это был первый раз, когда я почувствовал, что вот здесь, только что, изменил своей жене. Первый и, пожалуй, последний раз.
С тех пор минуло много лет. Бетховен помер давно. Друг его тоже помер, слава богу. И красавца эта русская померла, которой сонату написали. Но ничего не изменилось в нашем унылом мире. Все так же не понимают поэтов, все так же влюбляются, все так же создают прекрасное, которое потом перевирают и приспосабливают к себе и своим убогим утилитарным интересам.
Когда не понимают сытые бюргеры — неприятно, но можно не обращать внимания. Когда же не понимает любимый человек — впору вешаться.
Было мне 17 лет. Был я умнее, талантливее, красивше и лучше чем я нынешний. Ко всему этому влюбился я впервые в жизни в эти самые 17 лет. Влюбился так, что стал писать хорошие стихи, ночей не спать и в окно глядеть задумчиво.
— Ты чего, Ковалев, влюбился? — спрашивали у меня преподаватели на парах.
— Влюбился, Элеонора Михайловна! — гордо отвечал я.
— Будешь хамить — выгоню...
«Где же тут хамство? — спрашивал я себя. — Я же честно отвечаю. А она «выгоню!». И еще эти сокурснички ржут, словно я бог весть какую остроту произнес»
Но Таня (имя роковое, как оказалось, для меня), что называется, ноль внимания — фунт презрения. Я ей стих, а она на меня смотрит, словно я ей лягушку мокрую за шиворот бросил. Я ей поэму, а она мне: «Чего тебе надо, ненормальный?» Я ее на дискотеку приглашаю, а она говорит: «Я с другом к родителям на выходные еду!» Я ее в кино зову, а она про то, что ей в библиотеку, я говорю: «Тогда я тоже в библиотеку!», а она: «Нам с тобой в разные библиотеки...»
Вот так я год за ней увивался, а потом женился... на другой. Там было просто помешательсто, с женой то будущей моей. Вспышка страстей, шторм эмоций и шквал чувств... О Тане я и думать забыл — перегорело все.
Прошло два года. Я стал капитанствовать в КВНах, и так получилось, что было у нас выступление в моей альма-матер, которую я успешно закончил к тому времени.
Всю игру мы провели на подъеме каком-то невероятном, соперников мы просто размазали по полу. Короче — полный триумф. Я после игры вылетаю на улицу, еще слабо соображая что к чему. Довольный как слон общаюсь с друзьями, они меня всяко поздравляют, какие-то девочки со мной на память фотографируются, еще какие-то целуют. И вдруг я замечаю, что одна из них слишком долго это делает. Отрываю ее от себя, глядь — а это Таня. Упс...
— Ты меня извини, пожалуйста. Я тогда маленькая и глупая была, — не делая пауз между словами и предложениями говорит она, теребя пуговицу на моей рубахе. — Ты здорово выступал, мне очень понравилось. Ты ведь...
— Тань... — пытаюсь остановить ее я.
— ... на меня не обижаешься? Я твои стихи, ну которые ты мне писал,
— Тань...
— ... все-все сохранила. Я их читаю часто. Мне больше никто стихов не писал... И слов таких красивых никто-никто не говорил...
— Таня!
— Что?
— Тань, прости: пожалуйста. Вон идет моя жена с сыном. Я бы не хотел...
— Извини. Забудь, — говорит она и исчезает. Как оказалось, навсегда.
— ... чтобы она нас услышала, — механически произношу я в пустоту.
Это был первый раз, когда я почувствовал, что вот здесь, только что, изменил своей жене. Первый и, пожалуй, последний раз.