Дверь. Часть первая. Глава третья.
Часть первая. Дочь Большой Медведицы.
Глава третья.
Ночной город мигал неоновыми огнями витрин и светофорами. На смену жаре из пожухлой от пекла травы на неухоженных окраинах города, словно с аэродромов подскока, зловеще жужжа, поднялись комары.
Частное такси с железкой крепления шашечек из красной пластмассы на крыше, неохотно заворачивая в темный проулок, остановилось у подъезда одной из разбросанных по району рабочих общаг. Нагруженные пакетами подруги, нещадно хлопая дверцами и не обращая внимания на ворчание водителя, направились к парадному входу под частично обломанным козырьком.
Ещё по дороге, рыжая бестия откупорила бутылку крепленого вина «Изабелла» и изрядно повеселела. Света лишь разок, после долгих уговоров, отхлебнула подозрительного пойла ядовито-красного цвета, но ей и этого хватило. Груз прошедшего дня расплылся, переставая на нее давить.
Поглядев на чистое звездное небо, она спросила:
— И как же мне тебя теперь называть? Соня или Вера?
— Зови Версония!
— Даааа?!
— А то!
— Версония Рыжая? Или Рыжая Версония?..
— Не-а... Перекрашусь нафиг! Стану блондинистой.
— И там?
— Где?
Отбирая бутылку от губ подруги, Света опустила глаза на живот.
— Там...
Вера прыснула вином и смехом. Утираясь и, нехотя, отдавая бутылку, округлила глаза.
— Там?!.. Там, в первую очередь... Оттенок же надо подобрать. Знаешь, Светка, я такой перламутровой, мадам Жемчуговой хочу теперя быти.
— Там?
Вера снова рассмеялась и пропела:
— Там, там та рам, там та рам...
Света приложила палец к своим губам, тишкнула.
Сегодня на вахте дежурила тетя Дуся. Вообще-то звали её Дульсинея Федоровна Короткова, по покойному мужу дальняя родственница полковника Короткова, начальника РОВД, известного Верке и Верка была хорошо знакома ему. Родитель вахтерши Дульсинеи — инженер хлебокомбината послевоенных лет, был помешан на идальго Сервантесе, да и сама тётя Дуся, в свои пятьдесят семь, считала себя женщиной не только интересной, привлекательной, но и интеллигентной. Как все одинокие дамы, с непроходящими амбициями и связями в милиции, товарищ Короткова могла и не впустить в общежитие изрядно подвыпивших подруг.
Шепотом и скоренько, Света попыталась объяснить это Вере, но ту пробило на песни. В ответ было только и слышно:
«А мне мама, а мне мама
Целоваться не велит.
Говорит: не плачь, забудешь,
Хочет мама пригрозить,
Говорит: кататься любишь,
Люби саночки возить...».
— Верка, ну ты чего? — уставилась на неё Света.
— А где мама? — подруга оттопырила губу, издавая характерный звук, развела руки с пакетами. — Нету! Мама — нету, папа — нету. Брата, кстати, тоже! Тимоха?! Вот, блин, а! И Тимохи нет! — она засмеялась сквозь слезы. — Хотя, век бы его не было! Всё, всё Светка...
— Идём?
— Идем! Взвейтесь кострами наши ясные очи, мы хоть и пьяны, но всё же не очень!
Распахнув глаза до придела, Вера направилась к двери и взялась за деревянную вставку мощной медной ручки, когда их окликнули.
— Девочки, подождите! Слава богу, я вас встретил.
— Пётр Игнатьевич?! — медленно на растяжку произнесла Вера, обернувшись.
Света инстинктивно, словно застигнутая в детдоме учителем, спрятала бутылку за себя, но её занятые пакетами руки не удержали. «Изабелла» выскользнула и предательски бухнулась об асфальт. Остатки вина растеклись вокруг Вовкиных ботинок на шнурках, распространяя в ночном воздухе испарения паленого спирта.
— Бац! — прокомментировала Вера.
Света покраснела до кончиков ушей. Но учитель даже не обратил внимания на разбитую бутылку. Поправляя на носу большие роговые очки семидесятых годов, он подбежал к ним и потянул за собой.
— Пойдемте, пойдемте! Владимира, на дачу, я уже увез. Любопытную шашку, я вам скажу, он мне показал. Но об этом потом, Светочка. И портрет погибшего на войне прадеда из вашей комнаты мы забрали. О том не беспокойтесь. У меня за углом машина. Аккумулятор старенький, электролит не держит... В общем — заглохла... Здесь, недалеко. Если толкнуть, можно будет ехать...
Пётр Игнатьевич Полозов — бывший учитель истории детдома, был весь взлохмачен, волнуясь, говорил прерывисто. Костюм на нем, выпущенный фабрикой «Большевичка» лет двадцать назад, был мятый, залоснившийся на рукавах и разил бензином.
Расценив удивление Светланы по-своему, он смущенно пробормотал:
— Возился с автомобилем, Светочка. Вы меня уж извините. С прошлого лета не заводил... Больше стоит в гараже... Бензин нынче дорог...
— Как вы здесь оказались, Пётр Игнатьевич?
— Так мне же Вера позвонила!
— Светка, блин, а! Я же тебе говорила, — подтвердила подруга, слегка качаясь и подозрительно жмясь. — А где авто...биль?
— Там, Верочка, там. Пойдемте...
— Там? — рыжая бестия глянула на свой живот.
— Верка, прекрати! — Пойдемте быстрее, Пётр Игнатьевич, а то она прямо на асфальте распишется.
— Распишется или расписиется?
— Пётр Игнатьевич, — смутившись, умоляя его взглядом, произнесла Света, — пожалуйста, подождете нас у машины. Мы скоро.
— Да, да, конечно. Ехать долго. Давайте пакеты. Моя старенькая «копейка», вон, — он поправил очки и показал, — за тем домом. Так я вас жду...
Света кивнула, отдала бывшему учителю покупки и подхватила Верку. За общагой был палисадник, туда она и потянула подругу.
Стягивая с неё вконец испорченные брючки и заставляя присесть, она спросила:
— Верка, чего тебя так развезло?!
Неожиданно, та протрезвела.
— Трясет меня, ломает, выворачивает. Перед Петром Игнатьевичем неудобно. Нашел, блин, на речном бережку, во кусту девчонку-наркоманку. Лучше уж я буду пьяной кочевряжиться. Договорились, Свет?
— Ага. Штаны сама-то оденешь?
— Вот так всегда, снимать так все, а одевать не кому!
— Я тоже присяду...
Света стянула до коленок желтенькое сокровище за десять у.е., вместе с шортиками, и приняла позу лягушонка.
— Вер!.. Верка! А ты, правда, от страха кончить можешь!
— С чего ты взяла?
— Ну, когда мы в душе были, ты сказала: «я от страха прямо в кинотеатре чуть не кончила!». Правда, что от страха можно кончить?
— Дурында ты, Светка! Это же просто так говорится!
— Понятно, — вздохнула Света.
— Ты о чем думаешь? Тебе свою задницу спасать надо, а не возбуждать! Лёха с Сивым, как из обезьянника выйдут, тобой, конкретно, займутся. Хороводом уже не обойдется.
— Знаешь, Вер, а мы сегодня с Вовчёнком опять мимо того дома пробегали, что на улице «Девятого января». Так он разрушенным и стоит. В книге местного краеведа, я читала, что до революции — то ли в третьем, то ли четвёртом годе — его построила на личные сбережения Глафира Андреевна... Блин!.. Фамилию забыла...
— Ага, и бордель открыла. Таких как мы, сироток, собрав по округе. Когда мы в семью там играли, я стены от штукатурки ногтем колупнула, видела — и впись, и вротпись, и вжопись. Все подробно разрисовано! Камасутра отдыхает!
— Нет, Вер! Вот ты книг не читаешь и не знаешь, что Глафира Андреевна была особой юной. Вроде тебя!
— Ага, и марафет нюхала...
— И в той книге, — пропустила Света мимо слуха её уточнение, — что я читала, было написано: «С чудной косой иссиня-черных волос, до самой голени». А бордель на улице «Мещанской», ну, которая теперь «Девятого января», открыла мадам Голесницкая, при весьма смутных обстоятельствах получив права на дом в пятнадцатом году.
— Как это?
— Первая хозяйка дома, Г
ундорова, бесследно исчезла, а у Голесницкой оказалась на него купчая. А девочек там, так и не было. Успели только фасад амурчиками отделать да стены разрисовать. В восемнадцатом, у мадам Голесницкой дом отобрали под уездный комитет партии большевиков. Много чего, потом, там ещё было, а в двадцать пятом его отдали под коммуну имени «Девятого января» — первое здание нашего детдома. Вот!..
— Слушай, Светка, а ведь этот Генрих Карлович, тоже Голесницкий!
— И, правда! Может, ее родственник?
— Ну, я всё!.. Что-то «Изабелла», — мать её, словно пиво из бочки пениться... — сделав невероятный кульбит и заглянув себе между ног, проговорила подруга.
Натягивая брючки, Вера взяла сумочку в зубы, освобождая руки, и недоверчиво оглянулась. Так и застыла...
Послышался звук растворенного окна на первом этаже с окрашенными стеклами душевой. Раздался крик вахтерши:
— Ах вы, бесстыдницы!!! Туалета в общежитии мало! Светка! Я тебя узнала, теперь можешь даже и не заходить! Не пущу!!!
В ответ, с занятым ртом, Верка показала товарищу Коротковой средний палец.
На стремительном ходу поднимая с колен, прилаживая к округлостям фигурок то, что ещё не успели надеть, подруги, стремглав, понеслись из палисадника. Теперь у них была только одна дорога — к автомобилю учителя.
Вывернув из-за угла пятиэтажного жилого дома к красным «Жигулям», Света заметила, что Верка слабеет на глазах, с бега перешла на шаг, начала медленно опускаться к земле. Буквально поднырнув под высокую, статную подругу, она не дала ей упасть.
Определив трясущуюся в ознобе Веру на заднее сидение автомашины, Света, что есть силы, уперлась грудью в бампер багажника «Жигулей» первой модели. Учитель толкал машину от передней открытой дверцы, держа одной рукой руль. Через метров десять машина ожила, запыхтела.
Света села рядом с Петром Игнатьевичем.
— Все в порядке? Можно ехать? — спросил он, положив ладонь на украшенный оргстеклом с тремя плавающими рыбками набалдашник рычага передач.
— Да, и быстрей. Вере плохо.
Жигули рванулись вперед.
Света не ожидала, что их скромный учитель так водит. Старая «копейка» птицей миновала город и вышла на трассу пригорода.
На её удивленный взгляд, Пётр Игнатьевич поправил роговые очки и ответил:
— Я был гонщиком, Светочка, покорил много спортивных трас бывшего Союза. За одну из них, как приз, и получил данную машину. То было давно, почти тридцать лет назад. Я старым, «копейка» постарела, но не все древнее требует замены. Вот, к примеру, шашка, что вы выиграли — мне о ней поведал Владимир...
— Не знаю, что Вовка вам поведал, но это муляж, Пётр Игнатьевич.
— Кто вам такое сказал?
— Режиссер-продюсер Генрих Карлович Голесницкий.
— Не могли бы вы мне его описать?
— Описать?
Делая задумчивую паузу, Света обернулась к подруге.
Вера сжалась в комок и старалась не выдать себя. Лишь напряженные кисти рук, тонкие пальцы, вцепившиеся в обшивку сидений, говорили как ей тяжело. Глаза жалостливо умаляли отвернуться.
Света выполнила её молчаливую просьбу и поняла, что кроме бабочки песочного цвета ничего в облике Голесницкого не помнит.
Перед собой Светка отчетливо видела фарфоровое блюдо со страшным содержимым на копии картины фон Штука и сизый дымок, когда страшное кушанье испарялось. Но об этом говорить с учителем, хоть и бывшим, она не хотела.
— Да ничего особенного... Обыкновенно выглядит.
— То есть вы, Света, не помните?
— Честно?
— Конечно.
— Не помню, Петр Игнатьевич.
— Я так и думал. Когда Вера мне звонила, она рассказала не только, что вам, Света, нужно временное убежище, но и об этом самом Голесницком...
— И... — устало бросила девушка.
— Вы научились перебивать своего учителя?
— Извините, Пётр Игнатьевич, это просто тяжелый день...
— Вернемся к Голесницкому?
Света кивнула.
— Двадцать лет назад, я начал строить дачу в поселке «Заречном». Тогда я мог себе позволить некоторые траты, кроме необходимых, и, обычно, проводил лето на природе. Так вот, однажды, пошел я искупаться к реке. Был август, жарко, как сегодня. Вышел на плес и услышал, откуда-то из прибрежных кустов, плачь младенца...
— Верка! — оживилась Света.
— Да — это была Вера. Я её нашел, поднял и тут ко мне подошел мужчина лет пятидесяти. Несмотря на жару, он был в бежевом костюме, белой манишке с бабочкой песочного цвета. Мужчина представился врачом и хотел забрать у меня младенца в поликлинику, но я потребовал, чтобы мы вместе проехали в милицию. Больно уж он был элегантен, но холоден.
— Словно айсберг перед Титаником...
— Точно! Вера была завернута в коврик. Знаете, Света, такой обыкновенный — на нем вышиты герои сказки. Иван Царевич с Василисой Премудрой скачут на белом коне, рядом бежит Серый волк. Назвался мужчина Генрихом Карловичем Голесницким — педиатром детской городской поликлиники, но когда разговор зашел о милиции, он просто растворился. Нет, не удалился, и даже не исчез, а растворился! В воздухе, сизым дымком. Потом, уже в отделении РОВД, написав заявление и составляя его опознавательный портрет, я как не старался, кроме бабочки песочного цвета, ничего не смог о нём вспомнить.
— Кроме бабочки?
— Именно. И сизый дымок.
— Не может быть! — сама себе пробормотала Света.
— Почему?
— Петр Игнатьевич, — ну, не может! Вы говорите: прошло двадцать лет, и тому мужчине было лет пятьдесят?
— Пятьдесят или пятьдесят пять, но не больше.
— Но режиссеру и продюсеру из Москвы, которого я видела сегодня, а не врачу нашей поликлиники, Голесницкому — пятьдесят-пятьдесят пять!
— А всё остальное? Бабочка, дымок?
— Вы меня дурой не посчитаете? С определением в палату номер шесть!
— Упаси бог, Света!
— Сходится.
— Время и место — понятия материальны и потому растяжимы... — ответил учитель и добавил: — Приехали.
Вовчёнок их ждал в нетерпении и двойную калитку из редко сбитого штакетника, закрытую на вязальную проволоку, держал открытой.
Сделав крутой поворот, старый автомобиль заехал на территорию дачи, тускло мигнул всеми фарами и затих. Радостно подпрыгнув, братишка закрыл калитку и накинул на воротину петлю тросика.
Выходя из автомобиля, Света заметила, что в учителе произошли перемены, он стал другим, непонятно каким, но другим. Более детально некогда было рассматривать, её тревожило состояние подруги.
Распахнув заднюю дверцу, она увидела, что Вера бледная до белизны, дыхание хриплое, у рта скопилась пена.
— Петр Игнатьевич!!! Вера умирает! — вскрикнула она.
Рывком, сильно, даже грубо, учитель оттолкнул её от машины. Удивляться необычайностям такого долгого дня, Свете просто надоело. Она лишь тупо смотрела, как Пётр Игнатьевич взял Версофию за руку — именно это имя, относительно подруги, пришло Светке в голову.
Пальцы Веры, посиневшие покрытие лаком ногти, стали розоветь. Постепенно, её грудь шея, лицо, волосы наполнялись здоровым цветом, она на глазах Светы возвращалась к жизни. Пена у рта испарилась, уста налились цветом клубничного сока и расплылись в блаженной улыбке. Послышался выдох облегчения.
— Ей нужно хорошо выспаться... Света, заберите пакеты в домик. Владимир вам поможет их занести. И захлопните дверцы машины.
Говоря, словно отдавая приказ, Пётр Игнатьевич поднял вновь народившуюся Версофию на руки и понес на террасу.
Светлана кивнула, — не было ни эмоций, ни слов... Только мысль, вопросом – где находиться в городе психбольница? И острое предчувствие, что скоро она это узнает.
Глава третья.
Ночной город мигал неоновыми огнями витрин и светофорами. На смену жаре из пожухлой от пекла травы на неухоженных окраинах города, словно с аэродромов подскока, зловеще жужжа, поднялись комары.
Частное такси с железкой крепления шашечек из красной пластмассы на крыше, неохотно заворачивая в темный проулок, остановилось у подъезда одной из разбросанных по району рабочих общаг. Нагруженные пакетами подруги, нещадно хлопая дверцами и не обращая внимания на ворчание водителя, направились к парадному входу под частично обломанным козырьком.
Ещё по дороге, рыжая бестия откупорила бутылку крепленого вина «Изабелла» и изрядно повеселела. Света лишь разок, после долгих уговоров, отхлебнула подозрительного пойла ядовито-красного цвета, но ей и этого хватило. Груз прошедшего дня расплылся, переставая на нее давить.
Поглядев на чистое звездное небо, она спросила:
— И как же мне тебя теперь называть? Соня или Вера?
— Зови Версония!
— Даааа?!
— А то!
— Версония Рыжая? Или Рыжая Версония?..
— Не-а... Перекрашусь нафиг! Стану блондинистой.
— И там?
— Где?
Отбирая бутылку от губ подруги, Света опустила глаза на живот.
— Там...
Вера прыснула вином и смехом. Утираясь и, нехотя, отдавая бутылку, округлила глаза.
— Там?!.. Там, в первую очередь... Оттенок же надо подобрать. Знаешь, Светка, я такой перламутровой, мадам Жемчуговой хочу теперя быти.
— Там?
Вера снова рассмеялась и пропела:
— Там, там та рам, там та рам...
Света приложила палец к своим губам, тишкнула.
Сегодня на вахте дежурила тетя Дуся. Вообще-то звали её Дульсинея Федоровна Короткова, по покойному мужу дальняя родственница полковника Короткова, начальника РОВД, известного Верке и Верка была хорошо знакома ему. Родитель вахтерши Дульсинеи — инженер хлебокомбината послевоенных лет, был помешан на идальго Сервантесе, да и сама тётя Дуся, в свои пятьдесят семь, считала себя женщиной не только интересной, привлекательной, но и интеллигентной. Как все одинокие дамы, с непроходящими амбициями и связями в милиции, товарищ Короткова могла и не впустить в общежитие изрядно подвыпивших подруг.
Шепотом и скоренько, Света попыталась объяснить это Вере, но ту пробило на песни. В ответ было только и слышно:
«А мне мама, а мне мама
Целоваться не велит.
Говорит: не плачь, забудешь,
Хочет мама пригрозить,
Говорит: кататься любишь,
Люби саночки возить...».
— Верка, ну ты чего? — уставилась на неё Света.
— А где мама? — подруга оттопырила губу, издавая характерный звук, развела руки с пакетами. — Нету! Мама — нету, папа — нету. Брата, кстати, тоже! Тимоха?! Вот, блин, а! И Тимохи нет! — она засмеялась сквозь слезы. — Хотя, век бы его не было! Всё, всё Светка...
— Идём?
— Идем! Взвейтесь кострами наши ясные очи, мы хоть и пьяны, но всё же не очень!
Распахнув глаза до придела, Вера направилась к двери и взялась за деревянную вставку мощной медной ручки, когда их окликнули.
— Девочки, подождите! Слава богу, я вас встретил.
— Пётр Игнатьевич?! — медленно на растяжку произнесла Вера, обернувшись.
Света инстинктивно, словно застигнутая в детдоме учителем, спрятала бутылку за себя, но её занятые пакетами руки не удержали. «Изабелла» выскользнула и предательски бухнулась об асфальт. Остатки вина растеклись вокруг Вовкиных ботинок на шнурках, распространяя в ночном воздухе испарения паленого спирта.
— Бац! — прокомментировала Вера.
Света покраснела до кончиков ушей. Но учитель даже не обратил внимания на разбитую бутылку. Поправляя на носу большие роговые очки семидесятых годов, он подбежал к ним и потянул за собой.
— Пойдемте, пойдемте! Владимира, на дачу, я уже увез. Любопытную шашку, я вам скажу, он мне показал. Но об этом потом, Светочка. И портрет погибшего на войне прадеда из вашей комнаты мы забрали. О том не беспокойтесь. У меня за углом машина. Аккумулятор старенький, электролит не держит... В общем — заглохла... Здесь, недалеко. Если толкнуть, можно будет ехать...
Пётр Игнатьевич Полозов — бывший учитель истории детдома, был весь взлохмачен, волнуясь, говорил прерывисто. Костюм на нем, выпущенный фабрикой «Большевичка» лет двадцать назад, был мятый, залоснившийся на рукавах и разил бензином.
Расценив удивление Светланы по-своему, он смущенно пробормотал:
— Возился с автомобилем, Светочка. Вы меня уж извините. С прошлого лета не заводил... Больше стоит в гараже... Бензин нынче дорог...
— Как вы здесь оказались, Пётр Игнатьевич?
— Так мне же Вера позвонила!
— Светка, блин, а! Я же тебе говорила, — подтвердила подруга, слегка качаясь и подозрительно жмясь. — А где авто...биль?
— Там, Верочка, там. Пойдемте...
— Там? — рыжая бестия глянула на свой живот.
— Верка, прекрати! — Пойдемте быстрее, Пётр Игнатьевич, а то она прямо на асфальте распишется.
— Распишется или расписиется?
— Пётр Игнатьевич, — смутившись, умоляя его взглядом, произнесла Света, — пожалуйста, подождете нас у машины. Мы скоро.
— Да, да, конечно. Ехать долго. Давайте пакеты. Моя старенькая «копейка», вон, — он поправил очки и показал, — за тем домом. Так я вас жду...
Света кивнула, отдала бывшему учителю покупки и подхватила Верку. За общагой был палисадник, туда она и потянула подругу.
Стягивая с неё вконец испорченные брючки и заставляя присесть, она спросила:
— Верка, чего тебя так развезло?!
Неожиданно, та протрезвела.
— Трясет меня, ломает, выворачивает. Перед Петром Игнатьевичем неудобно. Нашел, блин, на речном бережку, во кусту девчонку-наркоманку. Лучше уж я буду пьяной кочевряжиться. Договорились, Свет?
— Ага. Штаны сама-то оденешь?
— Вот так всегда, снимать так все, а одевать не кому!
— Я тоже присяду...
Света стянула до коленок желтенькое сокровище за десять у.е., вместе с шортиками, и приняла позу лягушонка.
— Вер!.. Верка! А ты, правда, от страха кончить можешь!
— С чего ты взяла?
— Ну, когда мы в душе были, ты сказала: «я от страха прямо в кинотеатре чуть не кончила!». Правда, что от страха можно кончить?
— Дурында ты, Светка! Это же просто так говорится!
— Понятно, — вздохнула Света.
— Ты о чем думаешь? Тебе свою задницу спасать надо, а не возбуждать! Лёха с Сивым, как из обезьянника выйдут, тобой, конкретно, займутся. Хороводом уже не обойдется.
— Знаешь, Вер, а мы сегодня с Вовчёнком опять мимо того дома пробегали, что на улице «Девятого января». Так он разрушенным и стоит. В книге местного краеведа, я читала, что до революции — то ли в третьем, то ли четвёртом годе — его построила на личные сбережения Глафира Андреевна... Блин!.. Фамилию забыла...
— Ага, и бордель открыла. Таких как мы, сироток, собрав по округе. Когда мы в семью там играли, я стены от штукатурки ногтем колупнула, видела — и впись, и вротпись, и вжопись. Все подробно разрисовано! Камасутра отдыхает!
— Нет, Вер! Вот ты книг не читаешь и не знаешь, что Глафира Андреевна была особой юной. Вроде тебя!
— Ага, и марафет нюхала...
— И в той книге, — пропустила Света мимо слуха её уточнение, — что я читала, было написано: «С чудной косой иссиня-черных волос, до самой голени». А бордель на улице «Мещанской», ну, которая теперь «Девятого января», открыла мадам Голесницкая, при весьма смутных обстоятельствах получив права на дом в пятнадцатом году.
— Как это?
— Первая хозяйка дома, Г
ундорова, бесследно исчезла, а у Голесницкой оказалась на него купчая. А девочек там, так и не было. Успели только фасад амурчиками отделать да стены разрисовать. В восемнадцатом, у мадам Голесницкой дом отобрали под уездный комитет партии большевиков. Много чего, потом, там ещё было, а в двадцать пятом его отдали под коммуну имени «Девятого января» — первое здание нашего детдома. Вот!..
— Слушай, Светка, а ведь этот Генрих Карлович, тоже Голесницкий!
— И, правда! Может, ее родственник?
— Ну, я всё!.. Что-то «Изабелла», — мать её, словно пиво из бочки пениться... — сделав невероятный кульбит и заглянув себе между ног, проговорила подруга.
Натягивая брючки, Вера взяла сумочку в зубы, освобождая руки, и недоверчиво оглянулась. Так и застыла...
Послышался звук растворенного окна на первом этаже с окрашенными стеклами душевой. Раздался крик вахтерши:
— Ах вы, бесстыдницы!!! Туалета в общежитии мало! Светка! Я тебя узнала, теперь можешь даже и не заходить! Не пущу!!!
В ответ, с занятым ртом, Верка показала товарищу Коротковой средний палец.
На стремительном ходу поднимая с колен, прилаживая к округлостям фигурок то, что ещё не успели надеть, подруги, стремглав, понеслись из палисадника. Теперь у них была только одна дорога — к автомобилю учителя.
Вывернув из-за угла пятиэтажного жилого дома к красным «Жигулям», Света заметила, что Верка слабеет на глазах, с бега перешла на шаг, начала медленно опускаться к земле. Буквально поднырнув под высокую, статную подругу, она не дала ей упасть.
Определив трясущуюся в ознобе Веру на заднее сидение автомашины, Света, что есть силы, уперлась грудью в бампер багажника «Жигулей» первой модели. Учитель толкал машину от передней открытой дверцы, держа одной рукой руль. Через метров десять машина ожила, запыхтела.
Света села рядом с Петром Игнатьевичем.
— Все в порядке? Можно ехать? — спросил он, положив ладонь на украшенный оргстеклом с тремя плавающими рыбками набалдашник рычага передач.
— Да, и быстрей. Вере плохо.
Жигули рванулись вперед.
Света не ожидала, что их скромный учитель так водит. Старая «копейка» птицей миновала город и вышла на трассу пригорода.
На её удивленный взгляд, Пётр Игнатьевич поправил роговые очки и ответил:
— Я был гонщиком, Светочка, покорил много спортивных трас бывшего Союза. За одну из них, как приз, и получил данную машину. То было давно, почти тридцать лет назад. Я старым, «копейка» постарела, но не все древнее требует замены. Вот, к примеру, шашка, что вы выиграли — мне о ней поведал Владимир...
— Не знаю, что Вовка вам поведал, но это муляж, Пётр Игнатьевич.
— Кто вам такое сказал?
— Режиссер-продюсер Генрих Карлович Голесницкий.
— Не могли бы вы мне его описать?
— Описать?
Делая задумчивую паузу, Света обернулась к подруге.
Вера сжалась в комок и старалась не выдать себя. Лишь напряженные кисти рук, тонкие пальцы, вцепившиеся в обшивку сидений, говорили как ей тяжело. Глаза жалостливо умаляли отвернуться.
Света выполнила её молчаливую просьбу и поняла, что кроме бабочки песочного цвета ничего в облике Голесницкого не помнит.
Перед собой Светка отчетливо видела фарфоровое блюдо со страшным содержимым на копии картины фон Штука и сизый дымок, когда страшное кушанье испарялось. Но об этом говорить с учителем, хоть и бывшим, она не хотела.
— Да ничего особенного... Обыкновенно выглядит.
— То есть вы, Света, не помните?
— Честно?
— Конечно.
— Не помню, Петр Игнатьевич.
— Я так и думал. Когда Вера мне звонила, она рассказала не только, что вам, Света, нужно временное убежище, но и об этом самом Голесницком...
— И... — устало бросила девушка.
— Вы научились перебивать своего учителя?
— Извините, Пётр Игнатьевич, это просто тяжелый день...
— Вернемся к Голесницкому?
Света кивнула.
— Двадцать лет назад, я начал строить дачу в поселке «Заречном». Тогда я мог себе позволить некоторые траты, кроме необходимых, и, обычно, проводил лето на природе. Так вот, однажды, пошел я искупаться к реке. Был август, жарко, как сегодня. Вышел на плес и услышал, откуда-то из прибрежных кустов, плачь младенца...
— Верка! — оживилась Света.
— Да — это была Вера. Я её нашел, поднял и тут ко мне подошел мужчина лет пятидесяти. Несмотря на жару, он был в бежевом костюме, белой манишке с бабочкой песочного цвета. Мужчина представился врачом и хотел забрать у меня младенца в поликлинику, но я потребовал, чтобы мы вместе проехали в милицию. Больно уж он был элегантен, но холоден.
— Словно айсберг перед Титаником...
— Точно! Вера была завернута в коврик. Знаете, Света, такой обыкновенный — на нем вышиты герои сказки. Иван Царевич с Василисой Премудрой скачут на белом коне, рядом бежит Серый волк. Назвался мужчина Генрихом Карловичем Голесницким — педиатром детской городской поликлиники, но когда разговор зашел о милиции, он просто растворился. Нет, не удалился, и даже не исчез, а растворился! В воздухе, сизым дымком. Потом, уже в отделении РОВД, написав заявление и составляя его опознавательный портрет, я как не старался, кроме бабочки песочного цвета, ничего не смог о нём вспомнить.
— Кроме бабочки?
— Именно. И сизый дымок.
— Не может быть! — сама себе пробормотала Света.
— Почему?
— Петр Игнатьевич, — ну, не может! Вы говорите: прошло двадцать лет, и тому мужчине было лет пятьдесят?
— Пятьдесят или пятьдесят пять, но не больше.
— Но режиссеру и продюсеру из Москвы, которого я видела сегодня, а не врачу нашей поликлиники, Голесницкому — пятьдесят-пятьдесят пять!
— А всё остальное? Бабочка, дымок?
— Вы меня дурой не посчитаете? С определением в палату номер шесть!
— Упаси бог, Света!
— Сходится.
— Время и место — понятия материальны и потому растяжимы... — ответил учитель и добавил: — Приехали.
Вовчёнок их ждал в нетерпении и двойную калитку из редко сбитого штакетника, закрытую на вязальную проволоку, держал открытой.
Сделав крутой поворот, старый автомобиль заехал на территорию дачи, тускло мигнул всеми фарами и затих. Радостно подпрыгнув, братишка закрыл калитку и накинул на воротину петлю тросика.
Выходя из автомобиля, Света заметила, что в учителе произошли перемены, он стал другим, непонятно каким, но другим. Более детально некогда было рассматривать, её тревожило состояние подруги.
Распахнув заднюю дверцу, она увидела, что Вера бледная до белизны, дыхание хриплое, у рта скопилась пена.
— Петр Игнатьевич!!! Вера умирает! — вскрикнула она.
Рывком, сильно, даже грубо, учитель оттолкнул её от машины. Удивляться необычайностям такого долгого дня, Свете просто надоело. Она лишь тупо смотрела, как Пётр Игнатьевич взял Версофию за руку — именно это имя, относительно подруги, пришло Светке в голову.
Пальцы Веры, посиневшие покрытие лаком ногти, стали розоветь. Постепенно, её грудь шея, лицо, волосы наполнялись здоровым цветом, она на глазах Светы возвращалась к жизни. Пена у рта испарилась, уста налились цветом клубничного сока и расплылись в блаженной улыбке. Послышался выдох облегчения.
— Ей нужно хорошо выспаться... Света, заберите пакеты в домик. Владимир вам поможет их занести. И захлопните дверцы машины.
Говоря, словно отдавая приказ, Пётр Игнатьевич поднял вновь народившуюся Версофию на руки и понес на террасу.
Светлана кивнула, — не было ни эмоций, ни слов... Только мысль, вопросом – где находиться в городе психбольница? И острое предчувствие, что скоро она это узнает.