Голубая рапсодия
Устроили меня в терапевтическое отделение местного госпиталя. Главное здание было двухэтажным. Первый этаж — приемное отделение, немножко кожного, и моя, сразу родная терапия. На втором этаже — хирургия. Как сейчас помню год постройки: 1897. Да, еще столовая на втором этаже. Остальные домики поменьше. Магазин тоже маленький. Вдали, как ему и полагается, инфекционное отделение. Даже огород имеет место быть. Маленький, но что-то там растет, я в этом не разбираюсь. Палата просторная, на восемь человек. Потолки высоченные. Класс! Нравится мне здесь. Только вот опять забор. А за ним дома, такие красивые и частные. Один вообще деревянный. Деревянный и голубой. Вот если б там и хозяин был под цвет дома! Да куда уж там! Не дождешься от них. Кому какое дело, что я изнемогаю от спермотоксикоза. Но это не заболевание для комиссования, надо доказывать, что я имею полное право уехать отсюда прям домой. Это последний мой госпиталь. Сейчас или никогда.
Так я думал, лежа на кровати в углу просторной палаты. Никого не было, хотя, судя по полотенцам, еще трое должны были быть. Задремал. Когда проснулся, увидел всех троих. Один — самый хороший. Костик из маленького городка в Ростовской области. Другой — явно из Средней Азии, неважно, откуда. Третий — из какого-то коллективного хозяйства на Украине. Я расспросил хлопцев о местных порядках. Здесь заставляют работать. Тоже мне новость! Я бы удивился обратному. Терапия пашет на огороде. Отделяет сорняки от чего-то. На дворе июль, наверно, что-то уже и выросло. Костик лежит здесь второй месяц, именно он в основном и делится со мной своими впечатлениями. Только начальник отделения, майор с усами, как у Буденного, представляет определенную опасность. Курить, гад, не разрешает. Сразу выписывает, если засечет. Это тоже не впервой, но я даю себе слово быть осторожным. И предлагаю Косте пойти покурить. Наверно, что-то у меня с ним получится. Приятный парень. Среднего роста, с кудрявыми светлыми волосами и вздернутым носиком. То, что доктор прописал. С его помощью я узнал, где в заборе дырки. Если пройти мимо инфекции, потом минуть кочегарку, попадаешь на вполне гражданскую лужайку. Впереди — маленькая речушка Россь. Хоть и маленькая, но купаться можно. Только после пяти, когда Буденный и иже с ним домой уйдут. А было только время обеда. Мы поднялись в столовую, где нас сытно и вкусно накормили. Как здесь все-таки хорошо! Даже домой расхотелось. Об этом, правда, я помолчал, когда Буденный вызвал меня на осмотр. В связи с тем, что я был самым больным человеком в Белорусском военном округе да и в армиях стран Варшавского договора вообще, он решил сам вести мою историю болезни и лично осматривать меня. Я показал ему все. На что способен. Но в последнее время я привык общаться с людьми среднего уровня развития, этот же оказался умнее и прозорливее. Короче говоря, не поверил. Нужно было срочно готовить припадок для пущей убедительности. Но поначалу посмотрим, в какую сторону ветер подует. А усы у него действительно хороши. Вот только жаль, что не дурак. Ну и это неплохо: борьба с сильным соперником и победа над ним гораздо ценнее. Победю непременно. Где наша не пропадала!
Опять уснул, последовав примеру сопалатников. Проснулся, а нас уже пятеро. Еврейчика привезли. Тоже с сердцем. Но место самого больного занято. Хоть и умный еврейчик, но самый больной я. Опыт, сын ошибок трудных. И гений, парадоксов друг. И случай... Это я ему так сказал. Но он Пушкина тоже знал.
Хрен с ним. Уже почти шесть, а я еще не купался. Костик, пойдем. Летс гоу, как говорят в Америке. Кстати, мы только на инглише с ним и трепались. Назло остальным. А еврейчик, хоть и умненький, а инглишем не владел. Впрочем, хватит о нем. У него писька маленькая. Так мне сразу показалось, а от мысли проверить стало тошно.
А вот у Костика большая. Это я узрел, когда он предстал предо мной в трусиках. Разбежался — и грациозно нырнул прямо в Россь. Я — за ним. Особенно развернуться было негде, все больные вылезли на пляж, поэтому плавали недолго. Да и к тому же с непривычки все замерзло. Обсохли. Я предложил пройтись вдоль речки. Согласился, а что еще делать. Когда мы отошли от общей массы больных, я начал расспрашивать, а как здесь насчет баб-с. Есть в аптеке одна хорошенькая, только вот не любит она Костю. Всем дает, а вот его не приемлет категорически. Вместе с братцем в госпитальной аптеке работает. Брату лет двадцать — это на мой вопрос. А она очень даже симпатичная, Костик аж возбудился. Какой-же он классный, когда в одних трусах. Мускулистый, попочка аккуратная, ножки стройные. Беру! Но не знаю, на какой козе подъехать. Выражаю сожаление по поводу того, что с бабами туговато. Говорю, что в принципе мне все равно, с сестрой или с братом. «Ты не знаешь, может, брат дает?» Не знает Костик, не проверял. «Раз уж такое дело, Константин, давай хоть братца раскрутим». «Что я, педик что ли?» «Да брось ты, один раз не пидарас. Ты в рот, я в зад. Или наоборот». Остановились. Смотрит с интересом: «А что это тебя на мужиков тянет?» «А мне все равно, хочется ведь». Он соглашается. И ему тоже хочется. Сам сказал.
Отошли мы уже далеко, купающихся больных почти не видно. Впереди несколько кустиков прямо на берегу. Надоело, давай посидим. Да и возбудился я от таких разговоров. И Костик тоже. Сели. Смотрю, а там эрекция полным ходом, через трусы пульсация чувствуется. Трусики мокрые — все-все видно. Смотрел до тех пор, пока Костик мой ясный и непорочный взор, направленный туда, не перехватил. Он предложил кончить вручную. Я решил немного поиздеваться: ага, так ты, оказывается, злостный онанист. Он обиделся. Наверно, для него это так же плохо, как и педик. Я, говорю, в кулак не кончаю. Западло. Уж лучше мальчика найти и в попку ему разрядиться, чем с пальцами общаться. Не приемлю категорически. Это я сейчас так коротко описываю. Тогда, сидя на берегу и свесив ноги в Россь, я произнес гневную речь типа лекции «О вреде онанизма как порока, калечащего психику советского солдата — защитника Отечества — и дискредитирующего оного». Подействовало. Но эрекция не спадала. Я посмотрел Костику прямо в глаза. Он — в мои. Мальчик не глупый, все понял. Трусики приспустил сразу.
Меч-кладенец весь затрепетал, вырываясь наружу. Красивый меч. Прямой. Дюймов на восемь. Конечно, красивый, только вот боюсь, красоту эту еще кто-нибудь увидит. Мы перебрались в глубь кустов. Я расчистил ложе, повалил Костика и лег сверху. Только приблизил свои губы к его, он отвернулся. Гад, не хочет целоваться. А сердечко стучит сильно-сильно. Сейчас бы кардиограмму — обеих бы сразу комиссовали. Странно, что подобные мысли приходят в такой момент. Не о том ты, Димка, думаешь. Сосать надо, сосать. Целуя каждый сантиметр его прекрасного загорелого тела, я добрался до кладенца. Отсос в фантастическом ритме подействовал на них обоих очень быстро. Кладенец низверг в верхний бездонный колодец неимоверное количество сока, а его, хозяин, казалось, вот-вот потеряет сознание. Тяжело дыша, он привстал, прислонился к пеньку и начал произносить что-то несвязное. Меч успокоился и уменьшился в размерах, стал напоминать нечто средневропейское и тривиальное. Я же возбудился не на шутку. Осознавая, что Костик при случае может положить меня одной левой, но движимый животными инстинктами, я навис над ним. Малыш открыл глаза и увидел перед собой нечто более прекрасное, чем женский половой орган. Он хотел спросить, что все это значит, однако лишь успел открыть рот. Я вошел глубоко. Сразу понял, что Костик необычайно талантлив. Заглотнул моментально и предложил такой темп, что даже я не сразу вошел в ритм. Пальцы его оказались в моей клоаке, и я не выдержал. Не предупредив малыша о самом главном испытании, я пролез до максимума и разрядился. Костик пытался вырваться, но я, хладнокровно держа его за жабры, подождал, пока не солью полностью. Освободив рот от своего в нем присутствия, я прильнул к его губам. Теперь он уже вовсю работал языком.... Нам было все равно, что прямо над нами очень низко пролетелел самолет. Изредка мы прерывались, высовывали головы, как суслики, обозревая окрестности. Потом опять. Только его губы. Его язык. Я захотел отдаться. Целиком. С потрохами. Говорю. Конечно, о чем речь. Он так и сидит, прислонившись к пню. Меч готов. Я сажусь на него. Приступ боли почти мгновенен. Это великолепно, как хорошо он в меня забрался. Начинаю медленно раскачиваться на троне, приводя малыша в совершенно дикое состояние блаженства. Он таранит меня все глубже и глубже. Наконец, я уже не чувствую кайфа, да и он устает. Нежно приподнимаю его. Слившись в поцелуе, встаем. Я становлюсь буквой «зю». Он опять таранит меня. С удвоенной силой и энергией. Мне больно только чуть-чуть. Потом я уже улетаю. Чувствую только скольжение меча в себе, остального уже не представляю. Все, не могу, сейчас упаду. Но он крепко держит меня. Держит с такой силой, что не стоит и думать о падении. Наконец, он не выдерживает. Начинает рычать, стонать... Всё. Я чувствую, что всё. Внутри меня бьется в конвульсиях и изрыгает теплоту его кладенец. Я, почти без чувств, только с одним реальным ощущением вечного блаженства, падаю на траву. Мне ничего не надо, только безумно не хочется уходить отсюда. Я его уже люблю.
Мой бог барахтается в речке. Я не хочу к нему. Просто нет сил. Вот он выходит и, мокрый и холодный, ложится на меня. И ему, оказывается, ничего и никого не надо, кроме меня. И он меня любит. Во всяком случае, говорит об этом. Врешь, дурашка, это не любовь. Просто тебе со мной хорошо. И я его не люблю. Он просто нравится мне. Безумно. Люблю я только себя. Опять чувствую прилив сил. И писька моя это чувствует. Я предлагаю курс по полной программе. Не сразу, но соглашается. Он полностью, всецело мой. Вот он опять лежит на спине, прислонившись к пню. Я раздвигаю его ноги. Мой язык скользит по обмякшему мечу, переходит на мешочки с орехами. Губы обволакивают их. Они уже внутри меня. Стонет. Каждый волосок его мешочков отзывается ответными чувствами. Вот я уже у входа в него. Костика охватывает дрожь, когда мой язык нежно обхаживает вход в его пещеру. Вот язык уже там, внутри, все дальше и дальше пробирается по теплому туннелю. Хватит, хорошего понемножку. Костик лежит, закрыв глаза. Сейчас, когда ему станет нестерпимо больно, они откроются и сделаются круглыми. Так и есть. Я медленно пробираюсь внутрь. Чувствую, что ему уже не больно. Ему уже хорошо. Я весь там. Начинаю разгоняться. Он то уходит куда-то, то возвращается и бормочет что-то. Его ладонь почти вся во мне. Счет времени потерян окончательно. Не знаю, сколько воды утекает в реке, прежде чем я его осеменяю. Теперь уже я купаюсь, а он лежит без признаков жизни. Дышит, правда. Да и меч опять стоит. Я хочу его снова. Солнце уже заходит, надо торопиться. Он тоже хочет еще. Уступаю и отдаюсь, лежа на животе. Когда он кончает, солнца уже нет. Целуемся прямо в воде. Друг дружке в любви признаемся. Знаем, что вернемся сюда завтра.
Ужин мы протрахали. Спать хотелось безумно, поэтому чувства голода я ощутить не успел. Нашего отсутствия никто не заметил. Когда я уже почти спал, пришла медсестра. Сказала, какие анализы мне надо сдать. Костик услышал от нее о своей выписке в понедельник. Заканчивалась пятница, значит, в запасе у нас было минимум два дня. Костик перебрался на кровать рядом с моей. Соседи уже спали, поэтому мы без особой боязни взялись за руки и тихонечко обменялись объяснениями в любви.
Конечно, это не любовь. Я и сам был немного удивлен столь быстрой победе. Просто хочется парню, и все тут. Прекрасно знаю, отдайся ему завтра аптекарша, он и думать обо мне забудет. Но она ему, дай Бог, не даст. Да и не пущу я его к ней. Он же мой теперь. Сам говорил, что мой. I love you, говорит. Значит, мой. Спи, малыш, завтра программа будет обширней. Вот только анализы сдам...
А наутро была суббота, так что писать в пробирку мне предложили аж в понедельник. Единственное желание после завтрака — в кусты. Только бы обед с ужином не прозевать. Жарко. Наверно, вечером будет дождь. Уж очень парит. Идем на наше место другим путем, дабы больные ничего не заподозрили. Костик всю дорогу молчит. Перед завтраком я ему популярно объяснил, что педиком считается даже тот, кто выступает в активной позиции. А уж он-то и подавно. «Один раз не пидарас» не проходит. Никак не может осознать себя в новой роли. Мучается. Я пытаюсь разговорить его какими-то пустяками. Вроде получается. Купаемся долго, с наслаждением. Я ныряю, ударяясь лбом о дно, и стаскиваю с него трусы. Интересно, почему он их не снял. Никого ведь рядом нет. Наверно, меня стесняется. Ногами запутывается в трусах и теряет их из вида. Гадкие семейные трусы тяжелым грузом идут на дно. Долго ныряем за ними. Нахожу я. Сохнем. Солнце парит нещадно даже в кустах. Начало то же, что и вчера. Все, как вчера, только больше и дольше. На обед решаем не идти. Сыты по горло друг другом. Под вечер появляются тучи и разом сжирают Солнце. Пока они медленно ползут к нам, Костик в исступлении трудится над моим задом. Приближающийся дождь подстегивает его. Не в его интересах нас задерживать. Быстро идем обратно по прямой, все равно на пляже никого нет. Только заходим в здание, на землю обрушивается град. Опять до нас никакого дела.
Все воскресенье льет дождь. Я весь день читаю. Изредка переговариваемся с вечно спящим Костиком. На остальных нам наплевать. К вечеру приходит Буденный и уличает глупого еврейчика в самом страшном здесь преступлении. Обещает выписать его завтра за курение на территории госпиталя. Ругается чуть ли не матом. И слава Богу. Я хоть не антисемит, но он неприятный малый. Наутро в понедельник его действительно забирают. На прощание он произносит длиннющую фразу на английском, и я краснею с головы до пяток. Оказывается, жиденок все о нас знает. Ну и пусть. Его все равно выписывают. Как и двоих других. Как и Костика. Но за ним в этот день никто не приезжает. Завтра приедут точно. Небо слышит мои молитвы и никого в палату не подселяет. Впереди лишь одна ночь на то, чтобы быть вдвоем. Завтра у меня очень тяжелый день. Важное обследование. Тем более не надо спать.
Жизнь в отделении затихает. Все спят. Долго решаем, кто к кому пойдет в кровать. Он, наконец, перебирается ко мне. Так спокойней: шкаф перед дверью на всякий случай загораживает обзор предстоящей содомии. Он говорит, что никогда меня не забудет. Верю окончательно и бесповоротно. Еще бы он попробовал меня забыть после всего этого! Я отвечаю ему тем же. Для начала укладываемся валетом и сосем до сухостоя, до изнеможения. Кровать, падла, скрипит, приходится как можно меньше двигаться. Я кончаю первым, он захлебывается и в свою очередь наполняет жидкостью всего меня. Сказываются два дня воздержания. Долго-долго целуемся. С утра губы будут, как два пельменя. Он выжимает из меня все. Завтра он будет защищать и меня, и Родину, а пока, не прерываясь ни на миг, кончив несколько раз, он продолжает фигачить меня стоя. Я не чувствую наслаждения, скорее бы он устал. Уже светает, а он безудержно пытается проткнуть меня насквозь. Все, почувствовав эффект клизмы, ухожу. Когда возвращаюсь, а проходит минут десять, его меч снова рвется в бой. Неужели он хочет насладиться мной на год вперед? Кровать по-прежнему скрипит, поэтому я ничком ложусь на пол. Озверевший, он бросается на меня и таранит сходу. Уже не больно, уже все равно. Почти светло, а он так и не дает мне побыть в роли мужчины. А ведь хочется. Но пока он не хочет уступить лидерство. Но все хорошо то, что кончается хорошо. Лучше поздно, чем никогда. Я ставлю его в позу кочерги. Пусть уезжает от меня женщиной. Констанцией. Уже совсем утро. Первые лучи солнца освещают наш последний с ним оргазм. Проснулись птички, а вместе с ними и отставные офицеры, располагавшиеся в противоположном конце коридора. Не спится старичкам. Чешется, наверное. На улицу повылазили. Утренняя гимнастика, потом перейдут к водным процедурам в Росси. Один перед самым моим приездом допроцедурился. Пять раз нырнул, четыре — вынырнул. С той поры даже старперам запретили купаться. Они же по-прежнему испытывали судьбу. На этот раз все обошлось. Вроде вернулись все. Озабоченные. Старые... Но в наши окна посмотреть не догадались. А то бы точно потом все потопились.
Обнявшись, мы лежали на моей кровати и молчали. Костик уже смирился с тем, что он педик. Кажется, для него это уже и не страшно. Быть может, начинает этим гордиться. Я его больше никогда не увижу. Да и надоел он мне. Хороший малый, но надоел. Он один из тех, кто быстро надоедает. Ни в постели, ни в чем другом нет резерва. Он исчерпал себя. Я его знаю, как облупленного. Знаю, что он скажет сейчас, а что — на прощание. Какие письма потом будет писать. Мол, сломал я ему остаток жизни, теперь ее без меня он не представляет. И все в этом духе. Я даю ему неправильный домашний адрес и телефон. Костик, милый, все обойдется. Ты быстро меня забудешь. Новые впечатления, как ластик, сотрут старые. Огради тебя Бог от всего дурного в этой жизни. Ты женишься, у тебя будет куча таких же милых, как ты, деток. Будешь работать на них день и ночь, сделаешься самым счастливым человеком на свете. А меня забудь. Как сон, как утренний туман. Так будет легче. И я тебя забуду. Быстро забуду. Чем быстрее найдется ластик... Пока же буду ходить на наше с тобой место, и мне будет грустно. Но ластик найдется. Вот только пройду обследование, сразу ударюсь в его поиски. Ты нежно целуешь меня. Твой язык плавно скользит внутри. Это наш последний поцелуй. Всё!
Так я думал, лежа на кровати в углу просторной палаты. Никого не было, хотя, судя по полотенцам, еще трое должны были быть. Задремал. Когда проснулся, увидел всех троих. Один — самый хороший. Костик из маленького городка в Ростовской области. Другой — явно из Средней Азии, неважно, откуда. Третий — из какого-то коллективного хозяйства на Украине. Я расспросил хлопцев о местных порядках. Здесь заставляют работать. Тоже мне новость! Я бы удивился обратному. Терапия пашет на огороде. Отделяет сорняки от чего-то. На дворе июль, наверно, что-то уже и выросло. Костик лежит здесь второй месяц, именно он в основном и делится со мной своими впечатлениями. Только начальник отделения, майор с усами, как у Буденного, представляет определенную опасность. Курить, гад, не разрешает. Сразу выписывает, если засечет. Это тоже не впервой, но я даю себе слово быть осторожным. И предлагаю Косте пойти покурить. Наверно, что-то у меня с ним получится. Приятный парень. Среднего роста, с кудрявыми светлыми волосами и вздернутым носиком. То, что доктор прописал. С его помощью я узнал, где в заборе дырки. Если пройти мимо инфекции, потом минуть кочегарку, попадаешь на вполне гражданскую лужайку. Впереди — маленькая речушка Россь. Хоть и маленькая, но купаться можно. Только после пяти, когда Буденный и иже с ним домой уйдут. А было только время обеда. Мы поднялись в столовую, где нас сытно и вкусно накормили. Как здесь все-таки хорошо! Даже домой расхотелось. Об этом, правда, я помолчал, когда Буденный вызвал меня на осмотр. В связи с тем, что я был самым больным человеком в Белорусском военном округе да и в армиях стран Варшавского договора вообще, он решил сам вести мою историю болезни и лично осматривать меня. Я показал ему все. На что способен. Но в последнее время я привык общаться с людьми среднего уровня развития, этот же оказался умнее и прозорливее. Короче говоря, не поверил. Нужно было срочно готовить припадок для пущей убедительности. Но поначалу посмотрим, в какую сторону ветер подует. А усы у него действительно хороши. Вот только жаль, что не дурак. Ну и это неплохо: борьба с сильным соперником и победа над ним гораздо ценнее. Победю непременно. Где наша не пропадала!
Опять уснул, последовав примеру сопалатников. Проснулся, а нас уже пятеро. Еврейчика привезли. Тоже с сердцем. Но место самого больного занято. Хоть и умный еврейчик, но самый больной я. Опыт, сын ошибок трудных. И гений, парадоксов друг. И случай... Это я ему так сказал. Но он Пушкина тоже знал.
Хрен с ним. Уже почти шесть, а я еще не купался. Костик, пойдем. Летс гоу, как говорят в Америке. Кстати, мы только на инглише с ним и трепались. Назло остальным. А еврейчик, хоть и умненький, а инглишем не владел. Впрочем, хватит о нем. У него писька маленькая. Так мне сразу показалось, а от мысли проверить стало тошно.
А вот у Костика большая. Это я узрел, когда он предстал предо мной в трусиках. Разбежался — и грациозно нырнул прямо в Россь. Я — за ним. Особенно развернуться было негде, все больные вылезли на пляж, поэтому плавали недолго. Да и к тому же с непривычки все замерзло. Обсохли. Я предложил пройтись вдоль речки. Согласился, а что еще делать. Когда мы отошли от общей массы больных, я начал расспрашивать, а как здесь насчет баб-с. Есть в аптеке одна хорошенькая, только вот не любит она Костю. Всем дает, а вот его не приемлет категорически. Вместе с братцем в госпитальной аптеке работает. Брату лет двадцать — это на мой вопрос. А она очень даже симпатичная, Костик аж возбудился. Какой-же он классный, когда в одних трусах. Мускулистый, попочка аккуратная, ножки стройные. Беру! Но не знаю, на какой козе подъехать. Выражаю сожаление по поводу того, что с бабами туговато. Говорю, что в принципе мне все равно, с сестрой или с братом. «Ты не знаешь, может, брат дает?» Не знает Костик, не проверял. «Раз уж такое дело, Константин, давай хоть братца раскрутим». «Что я, педик что ли?» «Да брось ты, один раз не пидарас. Ты в рот, я в зад. Или наоборот». Остановились. Смотрит с интересом: «А что это тебя на мужиков тянет?» «А мне все равно, хочется ведь». Он соглашается. И ему тоже хочется. Сам сказал.
Отошли мы уже далеко, купающихся больных почти не видно. Впереди несколько кустиков прямо на берегу. Надоело, давай посидим. Да и возбудился я от таких разговоров. И Костик тоже. Сели. Смотрю, а там эрекция полным ходом, через трусы пульсация чувствуется. Трусики мокрые — все-все видно. Смотрел до тех пор, пока Костик мой ясный и непорочный взор, направленный туда, не перехватил. Он предложил кончить вручную. Я решил немного поиздеваться: ага, так ты, оказывается, злостный онанист. Он обиделся. Наверно, для него это так же плохо, как и педик. Я, говорю, в кулак не кончаю. Западло. Уж лучше мальчика найти и в попку ему разрядиться, чем с пальцами общаться. Не приемлю категорически. Это я сейчас так коротко описываю. Тогда, сидя на берегу и свесив ноги в Россь, я произнес гневную речь типа лекции «О вреде онанизма как порока, калечащего психику советского солдата — защитника Отечества — и дискредитирующего оного». Подействовало. Но эрекция не спадала. Я посмотрел Костику прямо в глаза. Он — в мои. Мальчик не глупый, все понял. Трусики приспустил сразу.
Меч-кладенец весь затрепетал, вырываясь наружу. Красивый меч. Прямой. Дюймов на восемь. Конечно, красивый, только вот боюсь, красоту эту еще кто-нибудь увидит. Мы перебрались в глубь кустов. Я расчистил ложе, повалил Костика и лег сверху. Только приблизил свои губы к его, он отвернулся. Гад, не хочет целоваться. А сердечко стучит сильно-сильно. Сейчас бы кардиограмму — обеих бы сразу комиссовали. Странно, что подобные мысли приходят в такой момент. Не о том ты, Димка, думаешь. Сосать надо, сосать. Целуя каждый сантиметр его прекрасного загорелого тела, я добрался до кладенца. Отсос в фантастическом ритме подействовал на них обоих очень быстро. Кладенец низверг в верхний бездонный колодец неимоверное количество сока, а его, хозяин, казалось, вот-вот потеряет сознание. Тяжело дыша, он привстал, прислонился к пеньку и начал произносить что-то несвязное. Меч успокоился и уменьшился в размерах, стал напоминать нечто средневропейское и тривиальное. Я же возбудился не на шутку. Осознавая, что Костик при случае может положить меня одной левой, но движимый животными инстинктами, я навис над ним. Малыш открыл глаза и увидел перед собой нечто более прекрасное, чем женский половой орган. Он хотел спросить, что все это значит, однако лишь успел открыть рот. Я вошел глубоко. Сразу понял, что Костик необычайно талантлив. Заглотнул моментально и предложил такой темп, что даже я не сразу вошел в ритм. Пальцы его оказались в моей клоаке, и я не выдержал. Не предупредив малыша о самом главном испытании, я пролез до максимума и разрядился. Костик пытался вырваться, но я, хладнокровно держа его за жабры, подождал, пока не солью полностью. Освободив рот от своего в нем присутствия, я прильнул к его губам. Теперь он уже вовсю работал языком.... Нам было все равно, что прямо над нами очень низко пролетелел самолет. Изредка мы прерывались, высовывали головы, как суслики, обозревая окрестности. Потом опять. Только его губы. Его язык. Я захотел отдаться. Целиком. С потрохами. Говорю. Конечно, о чем речь. Он так и сидит, прислонившись к пню. Меч готов. Я сажусь на него. Приступ боли почти мгновенен. Это великолепно, как хорошо он в меня забрался. Начинаю медленно раскачиваться на троне, приводя малыша в совершенно дикое состояние блаженства. Он таранит меня все глубже и глубже. Наконец, я уже не чувствую кайфа, да и он устает. Нежно приподнимаю его. Слившись в поцелуе, встаем. Я становлюсь буквой «зю». Он опять таранит меня. С удвоенной силой и энергией. Мне больно только чуть-чуть. Потом я уже улетаю. Чувствую только скольжение меча в себе, остального уже не представляю. Все, не могу, сейчас упаду. Но он крепко держит меня. Держит с такой силой, что не стоит и думать о падении. Наконец, он не выдерживает. Начинает рычать, стонать... Всё. Я чувствую, что всё. Внутри меня бьется в конвульсиях и изрыгает теплоту его кладенец. Я, почти без чувств, только с одним реальным ощущением вечного блаженства, падаю на траву. Мне ничего не надо, только безумно не хочется уходить отсюда. Я его уже люблю.
Мой бог барахтается в речке. Я не хочу к нему. Просто нет сил. Вот он выходит и, мокрый и холодный, ложится на меня. И ему, оказывается, ничего и никого не надо, кроме меня. И он меня любит. Во всяком случае, говорит об этом. Врешь, дурашка, это не любовь. Просто тебе со мной хорошо. И я его не люблю. Он просто нравится мне. Безумно. Люблю я только себя. Опять чувствую прилив сил. И писька моя это чувствует. Я предлагаю курс по полной программе. Не сразу, но соглашается. Он полностью, всецело мой. Вот он опять лежит на спине, прислонившись к пню. Я раздвигаю его ноги. Мой язык скользит по обмякшему мечу, переходит на мешочки с орехами. Губы обволакивают их. Они уже внутри меня. Стонет. Каждый волосок его мешочков отзывается ответными чувствами. Вот я уже у входа в него. Костика охватывает дрожь, когда мой язык нежно обхаживает вход в его пещеру. Вот язык уже там, внутри, все дальше и дальше пробирается по теплому туннелю. Хватит, хорошего понемножку. Костик лежит, закрыв глаза. Сейчас, когда ему станет нестерпимо больно, они откроются и сделаются круглыми. Так и есть. Я медленно пробираюсь внутрь. Чувствую, что ему уже не больно. Ему уже хорошо. Я весь там. Начинаю разгоняться. Он то уходит куда-то, то возвращается и бормочет что-то. Его ладонь почти вся во мне. Счет времени потерян окончательно. Не знаю, сколько воды утекает в реке, прежде чем я его осеменяю. Теперь уже я купаюсь, а он лежит без признаков жизни. Дышит, правда. Да и меч опять стоит. Я хочу его снова. Солнце уже заходит, надо торопиться. Он тоже хочет еще. Уступаю и отдаюсь, лежа на животе. Когда он кончает, солнца уже нет. Целуемся прямо в воде. Друг дружке в любви признаемся. Знаем, что вернемся сюда завтра.
Ужин мы протрахали. Спать хотелось безумно, поэтому чувства голода я ощутить не успел. Нашего отсутствия никто не заметил. Когда я уже почти спал, пришла медсестра. Сказала, какие анализы мне надо сдать. Костик услышал от нее о своей выписке в понедельник. Заканчивалась пятница, значит, в запасе у нас было минимум два дня. Костик перебрался на кровать рядом с моей. Соседи уже спали, поэтому мы без особой боязни взялись за руки и тихонечко обменялись объяснениями в любви.
Конечно, это не любовь. Я и сам был немного удивлен столь быстрой победе. Просто хочется парню, и все тут. Прекрасно знаю, отдайся ему завтра аптекарша, он и думать обо мне забудет. Но она ему, дай Бог, не даст. Да и не пущу я его к ней. Он же мой теперь. Сам говорил, что мой. I love you, говорит. Значит, мой. Спи, малыш, завтра программа будет обширней. Вот только анализы сдам...
А наутро была суббота, так что писать в пробирку мне предложили аж в понедельник. Единственное желание после завтрака — в кусты. Только бы обед с ужином не прозевать. Жарко. Наверно, вечером будет дождь. Уж очень парит. Идем на наше место другим путем, дабы больные ничего не заподозрили. Костик всю дорогу молчит. Перед завтраком я ему популярно объяснил, что педиком считается даже тот, кто выступает в активной позиции. А уж он-то и подавно. «Один раз не пидарас» не проходит. Никак не может осознать себя в новой роли. Мучается. Я пытаюсь разговорить его какими-то пустяками. Вроде получается. Купаемся долго, с наслаждением. Я ныряю, ударяясь лбом о дно, и стаскиваю с него трусы. Интересно, почему он их не снял. Никого ведь рядом нет. Наверно, меня стесняется. Ногами запутывается в трусах и теряет их из вида. Гадкие семейные трусы тяжелым грузом идут на дно. Долго ныряем за ними. Нахожу я. Сохнем. Солнце парит нещадно даже в кустах. Начало то же, что и вчера. Все, как вчера, только больше и дольше. На обед решаем не идти. Сыты по горло друг другом. Под вечер появляются тучи и разом сжирают Солнце. Пока они медленно ползут к нам, Костик в исступлении трудится над моим задом. Приближающийся дождь подстегивает его. Не в его интересах нас задерживать. Быстро идем обратно по прямой, все равно на пляже никого нет. Только заходим в здание, на землю обрушивается град. Опять до нас никакого дела.
Все воскресенье льет дождь. Я весь день читаю. Изредка переговариваемся с вечно спящим Костиком. На остальных нам наплевать. К вечеру приходит Буденный и уличает глупого еврейчика в самом страшном здесь преступлении. Обещает выписать его завтра за курение на территории госпиталя. Ругается чуть ли не матом. И слава Богу. Я хоть не антисемит, но он неприятный малый. Наутро в понедельник его действительно забирают. На прощание он произносит длиннющую фразу на английском, и я краснею с головы до пяток. Оказывается, жиденок все о нас знает. Ну и пусть. Его все равно выписывают. Как и двоих других. Как и Костика. Но за ним в этот день никто не приезжает. Завтра приедут точно. Небо слышит мои молитвы и никого в палату не подселяет. Впереди лишь одна ночь на то, чтобы быть вдвоем. Завтра у меня очень тяжелый день. Важное обследование. Тем более не надо спать.
Жизнь в отделении затихает. Все спят. Долго решаем, кто к кому пойдет в кровать. Он, наконец, перебирается ко мне. Так спокойней: шкаф перед дверью на всякий случай загораживает обзор предстоящей содомии. Он говорит, что никогда меня не забудет. Верю окончательно и бесповоротно. Еще бы он попробовал меня забыть после всего этого! Я отвечаю ему тем же. Для начала укладываемся валетом и сосем до сухостоя, до изнеможения. Кровать, падла, скрипит, приходится как можно меньше двигаться. Я кончаю первым, он захлебывается и в свою очередь наполняет жидкостью всего меня. Сказываются два дня воздержания. Долго-долго целуемся. С утра губы будут, как два пельменя. Он выжимает из меня все. Завтра он будет защищать и меня, и Родину, а пока, не прерываясь ни на миг, кончив несколько раз, он продолжает фигачить меня стоя. Я не чувствую наслаждения, скорее бы он устал. Уже светает, а он безудержно пытается проткнуть меня насквозь. Все, почувствовав эффект клизмы, ухожу. Когда возвращаюсь, а проходит минут десять, его меч снова рвется в бой. Неужели он хочет насладиться мной на год вперед? Кровать по-прежнему скрипит, поэтому я ничком ложусь на пол. Озверевший, он бросается на меня и таранит сходу. Уже не больно, уже все равно. Почти светло, а он так и не дает мне побыть в роли мужчины. А ведь хочется. Но пока он не хочет уступить лидерство. Но все хорошо то, что кончается хорошо. Лучше поздно, чем никогда. Я ставлю его в позу кочерги. Пусть уезжает от меня женщиной. Констанцией. Уже совсем утро. Первые лучи солнца освещают наш последний с ним оргазм. Проснулись птички, а вместе с ними и отставные офицеры, располагавшиеся в противоположном конце коридора. Не спится старичкам. Чешется, наверное. На улицу повылазили. Утренняя гимнастика, потом перейдут к водным процедурам в Росси. Один перед самым моим приездом допроцедурился. Пять раз нырнул, четыре — вынырнул. С той поры даже старперам запретили купаться. Они же по-прежнему испытывали судьбу. На этот раз все обошлось. Вроде вернулись все. Озабоченные. Старые... Но в наши окна посмотреть не догадались. А то бы точно потом все потопились.
Обнявшись, мы лежали на моей кровати и молчали. Костик уже смирился с тем, что он педик. Кажется, для него это уже и не страшно. Быть может, начинает этим гордиться. Я его больше никогда не увижу. Да и надоел он мне. Хороший малый, но надоел. Он один из тех, кто быстро надоедает. Ни в постели, ни в чем другом нет резерва. Он исчерпал себя. Я его знаю, как облупленного. Знаю, что он скажет сейчас, а что — на прощание. Какие письма потом будет писать. Мол, сломал я ему остаток жизни, теперь ее без меня он не представляет. И все в этом духе. Я даю ему неправильный домашний адрес и телефон. Костик, милый, все обойдется. Ты быстро меня забудешь. Новые впечатления, как ластик, сотрут старые. Огради тебя Бог от всего дурного в этой жизни. Ты женишься, у тебя будет куча таких же милых, как ты, деток. Будешь работать на них день и ночь, сделаешься самым счастливым человеком на свете. А меня забудь. Как сон, как утренний туман. Так будет легче. И я тебя забуду. Быстро забуду. Чем быстрее найдется ластик... Пока же буду ходить на наше с тобой место, и мне будет грустно. Но ластик найдется. Вот только пройду обследование, сразу ударюсь в его поиски. Ты нежно целуешь меня. Твой язык плавно скользит внутри. Это наш последний поцелуй. Всё!