Коммуналка
1. Наша житуха
Нужно было что-то делать. Легко говорить — успокойся, перетерпи. «Всё будет». «Всё придёт в свое время». А куда деть свои 15 лет и вечно некстати набухшее хозяйство. А Ритка — вот она, всегда рядом и такая красивая, желанная и доступная, хоть и старше меня на год. Только как подступиться? Она вроде бы и подталкивает, дразнит, всё время показывает, что ещё шаг — и она твоя. А там: Сколько раз я представлял, что будет дальше! И как я ловко и умело доведу её до «кондиции», и как властно уложу на диван, и как неторопливо, твердо глядя в глаза, не спеша сниму с неё всю одежду, и она, трепеща и жарко дыша, потянет меня на себя, и только тогда я дам волю своей необузданности, заставив её сладко стонать в объятиях сильного и властного самца:
Да уж... Эти фантазии вгоняли меня в трепет, который заканчивался всегда одинаково. Ещё везло, если я был дома один, и ванна была свободна. А жили мы в коммунальной трехкомнатной квартире, где две комнаты занимала семья Ритки, а в третьей жили мы с мамой. У Ритки была своя комната, где и разыгрывались все мои фантазии. В другой комнате жили её братья: Кешка, мой ровесник, одноклассник и лучший друг, и Леха, 25-ти лет, классный парень. Всегда веселый, красивый, приветливый, заботливый и безотказный, вечно цыкающий на нас с Кешкой, чтобы мы не мешали ему слушать музыку. Ко мне он относился, как к младшему брату. Иногда я ловил на себе его пристальный, посерьезневший взгляд, от которого странно замирало сердце и становилось не по себе. Но потом он весело подмигивал, и всё становилось снова легко и просто. Он был Ритке и Кешке за отца и за мать (они оба погибли в геологической экспедиции). Лёху моя мать любила и старалась помочь, чем могла. Да и мне он очень нравился, и я отчаянно завидовал Кешке, что это его брат, а не мой. Все мы жили не богато, но, ей богу, весело, дружно и счастливо.
2. Так всё началось
Все посыпалось с того злопамятного дня, когда я, весь еще сонный, привычно выполз в шесть утра отлить. Утренний стояк изрядно оттопыревал трусы, но в это время обычно все спали, и я спокойно шествовал себе в туалет. Скрип двери Риткиной комнаты заставил меня разуть глаза, и у меня отвалилась челюсть. Тихо, крадучись, из неё спиной вылез Леха, осторожно прикрыл дверь и оказался со мной нос к носу. Я даже забыл про свой стояк — так я был изумлен. О нем напомнил мне Лехин взгляд, который окинул мою голую угловатую фигуру, сполз вниз и застыл на постыдной вздыбленности. Я был настолько ошарашен, что лишь спустя секунд пять спохватился и прикрыл трусы руками. Леха с видимым трудом оторвался от разглядывания моих рук, усмехнулся, а затем медленно провел всей пятерней вдоль моего голого тела, сверху вниз, от подбородка до низа живота: «Гладенький!». И жар его крупной руки заставил меня мелко задрожать, и ещё бесстыднее напряглась непослушная плоть. Обхватив мою шею и притянув голову к своему лицу, он медленно погрозил вытянутым вверх указательным пальцем: «Только молчок!». Потом повернулся и скрылся в своей комнате.
Я даже забыл отлить. Я сидел на горшке и пытался понять, что Леха делал у Ритки. Будить в шесть утра её рано, да и не стал бы он после этого пытаться незаметно от неё выйти. Может, проверял, нет ли там меня? Вот это похоже. Хотя стоп! Он бы тогда не реагировал так спокойно, увидев меня с моим стояком недалеко от Риткиной двери. Ну, не трахал же он Ритку — он же её брат! Может зайти к Ритке самому и спросить? Ещё чего не хватало — в таком виде и со стоящим членом! А вдруг она спала и не в курсе, что он у неё был? А вдруг он что-то у неё брал или что-то ей положил? А может он маньяк, который тащится от вида голой спящей девушки? Да нет, с его-то внешностью девок у него, наверное, хоть отбавляй. В общем, голова шла кругом. А может у Кешки спросить? Так Лёха приказал молчать! Да, скорее всего, спал Кешка. Ещё нарвусь на презрительное: «Тебе-то какое дело?». А, ну их всех!
А через два дня на физкультуре, в раздевалке, когда Кешка, повернувшись ко мне голой задницей, надевал плавки, я увидел на его ягодицах ярко алые шрамы и кровоподтеки.
«Кешка, что с тобой!» — я заорал, как ненормальный, указывая на раны пальцем. Кешка резко обернулся, двинул меня кулаком в подбородок, схватил одежду и убежал.
Черт с ней с обидой, хоть и лучший друг он мне. Но кто же, кто мог так издеваться над Кешкой? Да и когда — он все время со мной, целыми днями. И почему не пожалуется Лёхе — тот надерет задницу кому угодно! Правда, что-то Лёха пить стал частенько. Ну, мне хотя бы мог сказать, паразит!
А тут ещё и с Риткой тоже стало твориться что-то неладное. Всегда веселая и жизнерадостная, она стала дёрганной, пугливой. Раньше я проводил в её комнате несколько часов в день, и нам обоим от наших невинных игр было хорошо. А теперь, как только Лёха приходил с работы, она гнала меня из комнаты в три шеи.
3. Пьянка
Через три дня Лёха уехал на спортивную базу в Лемболово, наказав нам «не шалить» и «слушаться мою маму». Ритка заметно ожила. А Кешка, невинный Кешка, шарахающийся от любой предложенной ему рюмки вина или протянутой сигареты, вдруг вытащил из школьного ранца две литровые бутыли молдавского сухача и брякнул на стол. «У нас что, пьянка намечается?» — я вылупил на него глаза. «Да, так, повод есть. Я кое-какие решения принял» — у Кешки заиграли желваки, а лицо стало злым и некрасивым.
Ритка быстро сообразила что-то из закуски, явно мало на три здоровых юных тела, но я притаранил от матери кусок колбасы и вареной картошки. Так что стол, можно сказать, ломился от яств. «За что пьем?» — я уставился на Кешку. «За милых дам, за то, чтобы они были счастливы» — закусив губу, Кешка медленно и торжественно «чёкнулся» с Риткой. Та с недоумением тоже поглядела на Кешку. Я думал, что он прикалывается, но слишком серьезным было его лицо.
С непривычки мы быстро наклюкались. Я обнял Кешку и стал пороть чепуху про вечную мужскую дружбу, которая не сравнится ни с какой любовью к женщине. Ритка как-то оттаяла, развеселилась, много хохотала и целовала обоих. И я, совершенно забыв всякий стыд, усаживал её себе на колени и пьяно настаивал: «Ты, Ритка, будешь моей женой!». Она делала вид, что вырывается, подначивала Кешку заступиться за сестру, а тот всё больше мрачнел и супился. Его глаза сузились и от них веяло таким холодом, что нам с Риткой стало не по себе.
«Ладно, мальчики, пора спать! — она быстро сгребла посуду и поволокла её на кухню. Кешка встал, и, не говоря ни слова, на нетвердо держащих его ногах поплелся в свою комнату. Во мне же продолжало плескаться веселье. На ум пришли дурацкие шутки: «Сейчас я её напугаю!». Я залез под её кровать, скрываемый свисающим до пола покрывалом, и притаился.
Ритка долго не шла, и меня начал разбирать сон. Я положил голову на её домашние пушистые тапки и довольно быстро отключился:
4. Насилие
— А ты думаешь мне легко?» — кто-то тряс Риткину кровать.
— Ты думаешь, что я железный? Мне 25 — и я не трахаюсь, потому что не могу привести сюда бабу — некуда. А бегать по бабам — некогда: вас кормить надо! Я что, обречен дрочить до старости, да и то, дождавшись, когда Кешка уснет? Всего делов-то — пару раз в неделю переспать со мной. С тебя не убудет. Небось с Вовкой (это он про меня!) вовсю обжимаетесь? А-а? А может и потрахиваетесь?».
КОММУНАЛКА
1. Наша житуха
Нужно было что-то делать. Легко говорить — успокойся, перетерпи. «Всё будет». «Всё придёт в свое время». А куда деть свои 15 лет и вечно некстати набухшее хозяйство. А Ритка — вот она, всегда рядом и такая красивая, желанная и доступная, хоть и старше меня на год. Только как подступиться? Она вроде бы и подталкивает, дразнит, всё время показывает, что ещё шаг — и она твоя. А там... Сколько раз я представлял, что будет дальше! И как я ловко и умело доведу её до «кондиции», и как. .. властно уложу на диван, и как неторопливо, твердо глядя в глаза, не спеша сниму с неё всю одежду, и она, трепеща и жарко дыша, потянет меня на себя, и только тогда я дам волю своей необузданности, заставив её сладко стонать в объятиях сильного и властного самца...
Да уж... Эти фантазии вгоняли меня в трепет, который заканчивался всегда одинаково. Ещё везло, если я был дома один, и ванна была свободна. А жили мы в коммунальной трехкомнатной квартире, где две комнаты занимала семья Ритки, а в третьей жили мы с мамой. У Ритки была своя комната, где и разыгрывались все мои фантазии. В другой комнате жили её братья: Кешка, мой ровесник, одноклассник и лучший друг, и Леха, 25-ти лет, классный парень. Всегда веселый, красивый, приветливый, заботливый и безотказный, вечно цыкающий на нас с Кешкой, чтобы мы не мешали ему слушать музыку. Ко мне он относился, как к младшему брату. Иногда я ловил на себе его пристальный, посерьезневший взгляд, от которого странно замирало сердце и становилось не по себе. Но потом он весело подмигивал, и всё становилось снова легко и просто. Он был Ритке и Кешке за отца и за мать (они оба погибли в геологической экспедиции). Лёху моя мать любила и старалась помочь, чем могла. Да и мне он очень нравился, и я отчаянно завидовал Кешке, что это его брат, а не мой. Все мы жили не богато, но, ей богу, весело, дружно и счастливо.
2. Так всё началось
Все посыпалось с того злопамятного дня, когда я, весь еще сонный, привычно выполз в шесть утра отлить. Утренний стояк изрядно оттопыревал трусы, но в это время обычно все спали, и я спокойно шествовал себе в туалет. Скрип двери Риткиной комнаты заставил меня разуть глаза, и у меня отвалилась челюсть. Тихо, крадучись, из неё спиной вылез Леха, осторожно прикрыл дверь и оказался со мной нос к носу. Я даже забыл про свой стояк — так я был изумлен. О нем напомнил мне Лехин взгляд, который окинул мою голую угловатую фигуру, сполз вниз и застыл на постыдной вздыбленности. Я был настолько ошарашен, что лишь спустя секунд пять спохватился и прикрыл трусы руками. Леха с видимым трудом оторвался от разглядывания моих рук, усмехнулся, а затем медленно провел всей пятерней вдоль моего голого тела, сверху вниз, от подбородка до низа живота: «Гладенький!». И жар его крупной руки заставил меня мелко задрожать, и ещё бесстыднее напряглась непослушная плоть. Обхватив мою шею и притянув голову к своему лицу, он медленно погрозил вытянутым вверх указательным пальцем: «Только молчок!». Потом повернулся и скрылся в своей комнате.
Я даже забыл отлить. Я сидел на горшке и пытался понять, что Леха делал у Ритки. Будить в шесть утра её рано, да и не стал бы он после этого пытаться незаметно от неё выйти. Может, проверял, нет ли там меня? Вот это похоже. Хотя стоп! Он бы тогда не реагировал так спокойно, увидев меня с моим стояком недалеко от Риткиной двери. Ну, не трахал же он Ритку — он же её брат! Может зайти к Ритке самому и спросить? Ещё чего не хватало — в таком виде и со стоящим членом! А вдруг она спала и не в курсе, что он у неё был? А вдруг он что-то у неё брал или что-то ей положил? А может он маньяк, который тащится от вида голой спящей девушки? Да нет, с его-то внешностью девок у него, наверное, хоть отбавляй. В общем, голова шла кругом. А может у Кешки спросить? Так Лёха приказал молчать! Да, скорее всего, спал Кешка. Ещё нарвусь на презрительное: «Тебе-то какое дело?». А, ну их всех!
А через два дня на физкультуре, в раздевалке, когда Кешка, повернувшись ко мне голой задницей, надевал плавки, я увидел на его ягодицах ярко алые шрамы и кровоподтеки.
«Кешка, что с тобой!» — я заорал, как ненормальный, указывая на раны пальцем. Кешка резко обернулся, двинул меня кулаком в подбородок, схватил одежду и убежал.
Черт с ней с обидой, хоть и лучший друг он мне. Но кто же, кто мог так издеваться над Кешкой? Да и когда — он все время со мной, целыми днями. И почему не пожалуется Лёхе — тот надерет задницу кому угодно! Правда, что-то Лёха пить стал частенько. Ну, мне хотя бы мог сказать, паразит!
А тут ещё и с Риткой тоже стало твориться что-то неладное. Всегда веселая и жизнерадостная, она стала дёрганной, пугливой. Раньше я проводил в её комнате несколько часов в день, и нам обоим от наших невинных игр было хорошо. А теперь, как только Лёха приходил с работы, она гнала меня из комнаты в три шеи.
3. Пьянка
Через три дня Лёха уехал на спортивную базу в Лемболово, наказав нам «не шалить» и «слушаться мою маму». Ритка заметно ожила. А Кешка, невинный Кешка, шарахающийся от любой предложенной ему рюмки вина или протянутой сигареты, вдруг вытащил из школьного ранца две литровые бутыли молдавского сухача и брякнул на стол. «У нас что, пьянка намечается?» — я вылупил на него глаза. «Да, так, повод есть. Я кое-какие решения принял» — у Кешки заиграли желваки, а лицо стало злым и некрасивым.
Ритка быстро сообразила что-то из закуски, явно мало на три здоровых юных тела, но я притаранил от матери кусок колбасы и вареной картошки. Так что стол, можно сказать, ломился от яств. «За что пьем?» — я уставился на Кешку. «За милых дам, за то, чтобы они были счастливы» — закусив губу, Кешка медленно и торжественно «чёкнулся» с Риткой. Та с недоумением тоже поглядела на Кешку. Я думал, что он прикалывается, но слишком серьезным было его лицо.
С непривычки мы быстро наклюкались. Я обнял Кешку и стал пороть чепуху про вечную мужскую дружбу, которая не сравнится ни с какой любовью к женщине. Ритка как-то оттаяла, развеселилась, много хохотала и целовала обоих. И я, совершенно забыв всякий стыд, усаживал её себе на колени и пьяно настаивал: «Ты, Ритка, будешь моей женой!». Она делала вид, что вырывается, подначивала Кешку заступиться за сестру, а тот всё больше мрачнел и супился. Его глаза сузились и от них веяло таким холодом, что нам с Риткой стало не по себе.
«Ладно, мальчики, пора спать! — она быстро сгребла посуду и поволокла её на кухню. Кешка встал, и, не говоря ни слова, на нетвердо держащих его ногах поплелся в свою комнату. Во мне же продолжало плескаться веселье. На ум пришли дурацкие шутки: «Сейчас я её напугаю!». Я залез под её кровать, скрываемый свисающим до пола покрывалом, и притаился.
Ритка долго не шла, и меня начал разбирать сон. Я положил голову на её домашние пушистые тапки и довольно быстро отключился...
4. Насилие
— А ты думаешь мне легко?» — кто-то тряс Риткину кровать.
— Ты думаешь, что я железный? Мне 25 — и я не трахаюсь, потому что не могу привести сюда бабу — некуда. А бегать по бабам — некогда: вас кормить надо! Я что, обречен дрочить до старости, да и то, дождавшись, когда Кешка уснет? Всего делов-то — пару раз в неделю переспать со мной. С тебя не убудет. Небось с Вовкой (это он про меня!) вовсю обжимаетесь? А-а? А может и потрахиваетесь?».
Я лежал ни жив, ни мертв, не веря своим ушам. Этого не может быть. Чтобы Лёха такое говорил Ритке! Своей сестре! Может он нанюхался чего-нибудь или укололся?
— Ну, что ты мелешь! Ты пьян, уйди! — Риткин голос дрожал. — Лёшка, я же твоя сестра, да не могу я! У меня от одной этой мысли всё внутри переворачивается. Да и девушка я ещё!
— Ах, девушка! Это ещё надо проверить. А может прямо сейчас, а? — на кровати началась какая-то возня. Слышался скрип матраса, шорох белья, Лёхино сопение и срывающийся на слезы голос Ритки: «Уйди! Уйди, пьяный скот! Сколько раз тебе повторять — не могу я!». Потом раздался грохот, и Лёха растянулся на полу вдоль кровати. Наверное, Ритка дернула на себя одеяло, потому что под кровать проник свет, и моя испуганная физиономия оказалась прямо перед Лёхиным лицом.
Несколько секунд он ошарашено пялился на меня. Потом его лицо исказилось злобой:
— Говоришь, девушка? — зарычал он. — А с ним ты каким местом общалась? — он собрал в кулак рубашку на моей груди и выволок меня на свет божий. От ярости он даже побелел. У Ритки глаза стали квадратными.
— Вот этому сосунку, этой желторотой мрази, — Лёха со всей силы меня тряханул, — ты делаешь всё! И сосёшь и отдаешься. А для меня, который ради тебя горбатится день и ночь и света божьего не видит, тебе ласки жалко? Сука! Что ж ты нашла у него такого, чего нет у меня?
— Лёха, погоди, всё не так... — я пытался вставить хоть слово в защиту Ритки.
— Заткнись, паскуда! — он треснул меня наотмашь по щеке. Я рухнул на пол. Лёха подбежал к двери и запер её на ключ. Ритка забилась в угол кровати и с ужасом глядела на него. Сквозь расплывающиеся в глазах круги, я видел, как Лёха, рвя пуговицы и молнии, начал срывать свою одежду:
— Я тебя сделаю на его глазах, пусть учится, гадёныш! — он был в полуобморочном состоянии. Его сумасшедшие глаза не отрывались от Ритки. Та была близка к шоку и делала бешеные усилия, чтобы не закричать. Я начал понимать, что сейчас он будет Ритку насиловать, прямо при мне. Видимо алкоголь сделал своё дело. Я с трудом разогнулся и, качаясь, встал между Лёхой и Риткой: — Не дам!
— Что-о-о! — Лёха в изумлении уставился на меня. — Ты не дашь? Ты! Мне! Не дашь!? — он не мог даже поверить, что слышит от меня такое. Потом что-то изменилось в его лице. Он скривился в мерзкой усмешке: — Дашь! Именно ты-то мне сейчас и дашь!
Он рванул на мне рубаху, от чего она треснула пополам. Защищаясь, я двинул его в лицо, от чего он рассвирепел ещё больше. Резкий удар в поддых заставил меня судорожно хватать ртом воздух. Я лишь чувствовал, как он срывает с меня всю одежду, оставляя нагишом. Сквозь пелену в глазах я вновь увидел его лицо и ткнул в него что есть силы кулаком. Он увернулся и так влепил мне в подбородок, что я без сил опустился на колени в полной прострации. Он схватил меня за волосы, поднял голову и нажимом на щеки начал раскрывать мой рот. Я видел, как он собирается его использовать — прямо перед моим лицом дыбился его член с оголенной головкой. Потом стало трудно дышать и сильные толчки начали разрывать горло. Тошнота выворачивала наизнанку. Сквозь боль и судороги я слышал Риткин визг, но Лёха не обращал на неё внимание.
— Падаль, ты мне сегодня Ритку заменишь! — Лёха просто рычал. Он резко вышел из меня, и я, наконец, смог вздохнуть. Не давая мне опомниться, он бросил меня животом поперек кровати и резким ударом колена раздвинул мои ноги.
— Нет! — это орала Ритка. Я не соображал, что должно было произойти. Шла какая-то возня сзади, за моей спиной, и вдруг резкая боль в заднице заставила меня разинуть рот и выпучить глаза. Такой боли я не испытывал никогда. Он прижал меня всем весом тела к кровати и резкими толчками вгонял в меня своё орудие. Полное ощущение необструганного кола, изощренно заталкиваемого в мой кишечник. Я слышал глухие удары — это Ритка колотила его по спине. Но Лёха с каждым ударом зверел всё больше, резкость его движений усилилась, и я понял, что если эта пытка не прекратится сейчас же, то я просто сдохну. Вдруг он сжал меня со всей силы, выгнулся дугой, застыл, и только конвульсии внутри моей задницы как бы продолжали прекратившееся биение его тела.
— Подонок! — Ритка плакала навзрыд. Лёха сполз с меня и брезгливо оглядел свое хозяйство, испачканное моей кровью. Он вытерся трусами и стал натягивать штаны.
Послышался стук в дверь. Я даже не реагировал. Было на всё наплевать. И от перенесенной дикой боли и от того, что только что проделали со мной на глазах у Ритки.
Лёха приоткрыл дверь. Всунулась взволнованная башка Кешки. Лёха втащил его в комнату и быстро захлопнул дверь. Кешка уставился на открывшуюся перед ним картину. Потом медленно перевел взгляд на Лёху.
— Сволочь! Ты же мне обещал! Ты клялся, что теперь от них обоих отстанешь! Я пошёл на всё ради этого. Тебе было мало, что ты трахал меня два раза в неделю? Ты клялся, что не прикоснёшься к Ритке и бросишь мысль соблазнить Вовку. Отморозок! Извращенец! — он треснул Лёху обоими кулаками в грудь. Лёха лишь отскочил на два шага. — Но с этим покончено! Я вчера решил всё им про тебя рассказать. Чтобы они поняли, с каким подонком имеют дело. Теперь они и так всё знают. Вовка! Бедный Вовка! Но запомни, гад, теперь есть три свидетеля. Малейшее телодвижение — и загремишь на нары! И там уж тебя точно сделают петухом за всё это!
Кешка сел на кровать рядом со мной, стал гладить по спине. — Вовка, вставай, оденься, чего уж теперь голой задницей Ритку пугать. Спать тебе надо. Прошу, не говори пока никому про Лёху. Забудь! Он больше не посмеет. Как-нибудь всё может утрясётся. Ты мой друг, самый верный и самый хороший. Сделай это ради меня.
5. Послесловие
Лёха с той ночи стал — тише воды ниже травы. Встречаясь со мной, опускал голову и не глядел в глаза. Его стройная фигура поникла, как-то съёжилась. Уверенность и живость пропали. Он осунулся, посерьезнел. Куда девался тот, старый Лёха? Нахальный, веселый, добрый и верный. Который и был для меня настоящим эталоном мужской надёжности и опоры. И если бы не жуть воспоминаний той ночи, то его можно было бы пожалеть и простить. И что на него тогда нашло? Может действительно, шарнулся?
А я ничего не смог забыть. Много раз я прокручивал все те события в голове, и заново переживал все сцены. Сначала были только ужас и стыд. А потом... Потом случилось странное. Я не знаю, что со мной произошло. Я восстанавливал и переживал все сцены со всё большим желанием и возбуждением. Всё чаще мне снились его сильные объятия. И он — такой, каким был в ту ночь: по-звериному стройный и жесткий, страстный, желающий и берущий. Ну, почему это всё было так зло и жестоко? А ещё вспоминалось время, когда всё было хорошо, светло и счастливо, и когда он был красивым и любимым. И становилось жалко его, лишенного тепла и ласки, теперь уж, кажется, навсегда. И до боли захотелось почувствовать его горячую руку, ползущую по голому телу сверху вниз, от подбородка до низа живота, и опять услышать затаённое: «Гладенький!».
И однажды, столкнувшись с ним поздно вечером в коридоре, я, глядя в пол и с трудом выжимая из себя слова, процедил:
— Лёха... Гадко тогда всё вышло, мерзко... Они твои сестра и брат!... Никогда больше так не делай... Я знаю, что ты, в общем-то, хороший... Ну, что тогда в башку тебе стукнуло? И то, что ты сделал тогда со мной — ладно, черт с ним, хоть и стыдно очень. И за себя и за тебя. Но если ты даёшь слово, что никогда не прикоснёшься к Кешке и Ритке, то может быть я... мы... и смогли бы... вдвоем... когда-нибудь...
Я беспомощно глянул в его лицо и поразился произошедшим в нём изменениям. Его большие влажные глаза недоверчиво сверлили меня. Губы искривились в судорожном желании сдержаться, скрыть подступающий комок к горлу. Несколько раз сглотнув, он прохрипел:
— Ты меня простил? Ты, правда, меня простил, Вовка? Ты даже не представляешь, каким я чувствую себя подонком. Но знал бы ты, как я хотел, чтобы всё у нас случилось по-другому. Дороже тебя для меня никого и не было. Ритка и Кешка — они родные, конечно, мои навсегда. Но ты стал для меня наваждением, навязчивой идеей, мечтой. Моим самым дорогим подарком в этой жизни!
Он осторожно прижал меня к себе и прошептал на ухо:
— Я всегда мечтал, что когда-нибудь ты станешь моим. Только моим. И навсегда! А тебе нужны была только Ритка и Кешка. Я и пить-то начал из-за этого. Ну, как, скажи, мне тебе, натуралу, объяснить, зачем и как ты мне нужен? Безнадёга! Вот я и бесился и отыгрывался на них. Сволочь, конечно, я знаю, но я ничего с собой поделать не мог. А теперь, после твоих слов, смогу... Ты мой! Теперь нас двое!
... Никогда я не понимал, как это мужики могут друг с другом обниматься или целоваться.
Да ещё так нежно и так долго...
Нужно было что-то делать. Легко говорить — успокойся, перетерпи. «Всё будет». «Всё придёт в свое время». А куда деть свои 15 лет и вечно некстати набухшее хозяйство. А Ритка — вот она, всегда рядом и такая красивая, желанная и доступная, хоть и старше меня на год. Только как подступиться? Она вроде бы и подталкивает, дразнит, всё время показывает, что ещё шаг — и она твоя. А там: Сколько раз я представлял, что будет дальше! И как я ловко и умело доведу её до «кондиции», и как властно уложу на диван, и как неторопливо, твердо глядя в глаза, не спеша сниму с неё всю одежду, и она, трепеща и жарко дыша, потянет меня на себя, и только тогда я дам волю своей необузданности, заставив её сладко стонать в объятиях сильного и властного самца:
Да уж... Эти фантазии вгоняли меня в трепет, который заканчивался всегда одинаково. Ещё везло, если я был дома один, и ванна была свободна. А жили мы в коммунальной трехкомнатной квартире, где две комнаты занимала семья Ритки, а в третьей жили мы с мамой. У Ритки была своя комната, где и разыгрывались все мои фантазии. В другой комнате жили её братья: Кешка, мой ровесник, одноклассник и лучший друг, и Леха, 25-ти лет, классный парень. Всегда веселый, красивый, приветливый, заботливый и безотказный, вечно цыкающий на нас с Кешкой, чтобы мы не мешали ему слушать музыку. Ко мне он относился, как к младшему брату. Иногда я ловил на себе его пристальный, посерьезневший взгляд, от которого странно замирало сердце и становилось не по себе. Но потом он весело подмигивал, и всё становилось снова легко и просто. Он был Ритке и Кешке за отца и за мать (они оба погибли в геологической экспедиции). Лёху моя мать любила и старалась помочь, чем могла. Да и мне он очень нравился, и я отчаянно завидовал Кешке, что это его брат, а не мой. Все мы жили не богато, но, ей богу, весело, дружно и счастливо.
2. Так всё началось
Все посыпалось с того злопамятного дня, когда я, весь еще сонный, привычно выполз в шесть утра отлить. Утренний стояк изрядно оттопыревал трусы, но в это время обычно все спали, и я спокойно шествовал себе в туалет. Скрип двери Риткиной комнаты заставил меня разуть глаза, и у меня отвалилась челюсть. Тихо, крадучись, из неё спиной вылез Леха, осторожно прикрыл дверь и оказался со мной нос к носу. Я даже забыл про свой стояк — так я был изумлен. О нем напомнил мне Лехин взгляд, который окинул мою голую угловатую фигуру, сполз вниз и застыл на постыдной вздыбленности. Я был настолько ошарашен, что лишь спустя секунд пять спохватился и прикрыл трусы руками. Леха с видимым трудом оторвался от разглядывания моих рук, усмехнулся, а затем медленно провел всей пятерней вдоль моего голого тела, сверху вниз, от подбородка до низа живота: «Гладенький!». И жар его крупной руки заставил меня мелко задрожать, и ещё бесстыднее напряглась непослушная плоть. Обхватив мою шею и притянув голову к своему лицу, он медленно погрозил вытянутым вверх указательным пальцем: «Только молчок!». Потом повернулся и скрылся в своей комнате.
Я даже забыл отлить. Я сидел на горшке и пытался понять, что Леха делал у Ритки. Будить в шесть утра её рано, да и не стал бы он после этого пытаться незаметно от неё выйти. Может, проверял, нет ли там меня? Вот это похоже. Хотя стоп! Он бы тогда не реагировал так спокойно, увидев меня с моим стояком недалеко от Риткиной двери. Ну, не трахал же он Ритку — он же её брат! Может зайти к Ритке самому и спросить? Ещё чего не хватало — в таком виде и со стоящим членом! А вдруг она спала и не в курсе, что он у неё был? А вдруг он что-то у неё брал или что-то ей положил? А может он маньяк, который тащится от вида голой спящей девушки? Да нет, с его-то внешностью девок у него, наверное, хоть отбавляй. В общем, голова шла кругом. А может у Кешки спросить? Так Лёха приказал молчать! Да, скорее всего, спал Кешка. Ещё нарвусь на презрительное: «Тебе-то какое дело?». А, ну их всех!
А через два дня на физкультуре, в раздевалке, когда Кешка, повернувшись ко мне голой задницей, надевал плавки, я увидел на его ягодицах ярко алые шрамы и кровоподтеки.
«Кешка, что с тобой!» — я заорал, как ненормальный, указывая на раны пальцем. Кешка резко обернулся, двинул меня кулаком в подбородок, схватил одежду и убежал.
Черт с ней с обидой, хоть и лучший друг он мне. Но кто же, кто мог так издеваться над Кешкой? Да и когда — он все время со мной, целыми днями. И почему не пожалуется Лёхе — тот надерет задницу кому угодно! Правда, что-то Лёха пить стал частенько. Ну, мне хотя бы мог сказать, паразит!
А тут ещё и с Риткой тоже стало твориться что-то неладное. Всегда веселая и жизнерадостная, она стала дёрганной, пугливой. Раньше я проводил в её комнате несколько часов в день, и нам обоим от наших невинных игр было хорошо. А теперь, как только Лёха приходил с работы, она гнала меня из комнаты в три шеи.
3. Пьянка
Через три дня Лёха уехал на спортивную базу в Лемболово, наказав нам «не шалить» и «слушаться мою маму». Ритка заметно ожила. А Кешка, невинный Кешка, шарахающийся от любой предложенной ему рюмки вина или протянутой сигареты, вдруг вытащил из школьного ранца две литровые бутыли молдавского сухача и брякнул на стол. «У нас что, пьянка намечается?» — я вылупил на него глаза. «Да, так, повод есть. Я кое-какие решения принял» — у Кешки заиграли желваки, а лицо стало злым и некрасивым.
Ритка быстро сообразила что-то из закуски, явно мало на три здоровых юных тела, но я притаранил от матери кусок колбасы и вареной картошки. Так что стол, можно сказать, ломился от яств. «За что пьем?» — я уставился на Кешку. «За милых дам, за то, чтобы они были счастливы» — закусив губу, Кешка медленно и торжественно «чёкнулся» с Риткой. Та с недоумением тоже поглядела на Кешку. Я думал, что он прикалывается, но слишком серьезным было его лицо.
С непривычки мы быстро наклюкались. Я обнял Кешку и стал пороть чепуху про вечную мужскую дружбу, которая не сравнится ни с какой любовью к женщине. Ритка как-то оттаяла, развеселилась, много хохотала и целовала обоих. И я, совершенно забыв всякий стыд, усаживал её себе на колени и пьяно настаивал: «Ты, Ритка, будешь моей женой!». Она делала вид, что вырывается, подначивала Кешку заступиться за сестру, а тот всё больше мрачнел и супился. Его глаза сузились и от них веяло таким холодом, что нам с Риткой стало не по себе.
«Ладно, мальчики, пора спать! — она быстро сгребла посуду и поволокла её на кухню. Кешка встал, и, не говоря ни слова, на нетвердо держащих его ногах поплелся в свою комнату. Во мне же продолжало плескаться веселье. На ум пришли дурацкие шутки: «Сейчас я её напугаю!». Я залез под её кровать, скрываемый свисающим до пола покрывалом, и притаился.
Ритка долго не шла, и меня начал разбирать сон. Я положил голову на её домашние пушистые тапки и довольно быстро отключился:
4. Насилие
— А ты думаешь мне легко?» — кто-то тряс Риткину кровать.
— Ты думаешь, что я железный? Мне 25 — и я не трахаюсь, потому что не могу привести сюда бабу — некуда. А бегать по бабам — некогда: вас кормить надо! Я что, обречен дрочить до старости, да и то, дождавшись, когда Кешка уснет? Всего делов-то — пару раз в неделю переспать со мной. С тебя не убудет. Небось с Вовкой (это он про меня!) вовсю обжимаетесь? А-а? А может и потрахиваетесь?».
КОММУНАЛКА
1. Наша житуха
Нужно было что-то делать. Легко говорить — успокойся, перетерпи. «Всё будет». «Всё придёт в свое время». А куда деть свои 15 лет и вечно некстати набухшее хозяйство. А Ритка — вот она, всегда рядом и такая красивая, желанная и доступная, хоть и старше меня на год. Только как подступиться? Она вроде бы и подталкивает, дразнит, всё время показывает, что ещё шаг — и она твоя. А там... Сколько раз я представлял, что будет дальше! И как я ловко и умело доведу её до «кондиции», и как. .. властно уложу на диван, и как неторопливо, твердо глядя в глаза, не спеша сниму с неё всю одежду, и она, трепеща и жарко дыша, потянет меня на себя, и только тогда я дам волю своей необузданности, заставив её сладко стонать в объятиях сильного и властного самца...
Да уж... Эти фантазии вгоняли меня в трепет, который заканчивался всегда одинаково. Ещё везло, если я был дома один, и ванна была свободна. А жили мы в коммунальной трехкомнатной квартире, где две комнаты занимала семья Ритки, а в третьей жили мы с мамой. У Ритки была своя комната, где и разыгрывались все мои фантазии. В другой комнате жили её братья: Кешка, мой ровесник, одноклассник и лучший друг, и Леха, 25-ти лет, классный парень. Всегда веселый, красивый, приветливый, заботливый и безотказный, вечно цыкающий на нас с Кешкой, чтобы мы не мешали ему слушать музыку. Ко мне он относился, как к младшему брату. Иногда я ловил на себе его пристальный, посерьезневший взгляд, от которого странно замирало сердце и становилось не по себе. Но потом он весело подмигивал, и всё становилось снова легко и просто. Он был Ритке и Кешке за отца и за мать (они оба погибли в геологической экспедиции). Лёху моя мать любила и старалась помочь, чем могла. Да и мне он очень нравился, и я отчаянно завидовал Кешке, что это его брат, а не мой. Все мы жили не богато, но, ей богу, весело, дружно и счастливо.
2. Так всё началось
Все посыпалось с того злопамятного дня, когда я, весь еще сонный, привычно выполз в шесть утра отлить. Утренний стояк изрядно оттопыревал трусы, но в это время обычно все спали, и я спокойно шествовал себе в туалет. Скрип двери Риткиной комнаты заставил меня разуть глаза, и у меня отвалилась челюсть. Тихо, крадучись, из неё спиной вылез Леха, осторожно прикрыл дверь и оказался со мной нос к носу. Я даже забыл про свой стояк — так я был изумлен. О нем напомнил мне Лехин взгляд, который окинул мою голую угловатую фигуру, сполз вниз и застыл на постыдной вздыбленности. Я был настолько ошарашен, что лишь спустя секунд пять спохватился и прикрыл трусы руками. Леха с видимым трудом оторвался от разглядывания моих рук, усмехнулся, а затем медленно провел всей пятерней вдоль моего голого тела, сверху вниз, от подбородка до низа живота: «Гладенький!». И жар его крупной руки заставил меня мелко задрожать, и ещё бесстыднее напряглась непослушная плоть. Обхватив мою шею и притянув голову к своему лицу, он медленно погрозил вытянутым вверх указательным пальцем: «Только молчок!». Потом повернулся и скрылся в своей комнате.
Я даже забыл отлить. Я сидел на горшке и пытался понять, что Леха делал у Ритки. Будить в шесть утра её рано, да и не стал бы он после этого пытаться незаметно от неё выйти. Может, проверял, нет ли там меня? Вот это похоже. Хотя стоп! Он бы тогда не реагировал так спокойно, увидев меня с моим стояком недалеко от Риткиной двери. Ну, не трахал же он Ритку — он же её брат! Может зайти к Ритке самому и спросить? Ещё чего не хватало — в таком виде и со стоящим членом! А вдруг она спала и не в курсе, что он у неё был? А вдруг он что-то у неё брал или что-то ей положил? А может он маньяк, который тащится от вида голой спящей девушки? Да нет, с его-то внешностью девок у него, наверное, хоть отбавляй. В общем, голова шла кругом. А может у Кешки спросить? Так Лёха приказал молчать! Да, скорее всего, спал Кешка. Ещё нарвусь на презрительное: «Тебе-то какое дело?». А, ну их всех!
А через два дня на физкультуре, в раздевалке, когда Кешка, повернувшись ко мне голой задницей, надевал плавки, я увидел на его ягодицах ярко алые шрамы и кровоподтеки.
«Кешка, что с тобой!» — я заорал, как ненормальный, указывая на раны пальцем. Кешка резко обернулся, двинул меня кулаком в подбородок, схватил одежду и убежал.
Черт с ней с обидой, хоть и лучший друг он мне. Но кто же, кто мог так издеваться над Кешкой? Да и когда — он все время со мной, целыми днями. И почему не пожалуется Лёхе — тот надерет задницу кому угодно! Правда, что-то Лёха пить стал частенько. Ну, мне хотя бы мог сказать, паразит!
А тут ещё и с Риткой тоже стало твориться что-то неладное. Всегда веселая и жизнерадостная, она стала дёрганной, пугливой. Раньше я проводил в её комнате несколько часов в день, и нам обоим от наших невинных игр было хорошо. А теперь, как только Лёха приходил с работы, она гнала меня из комнаты в три шеи.
3. Пьянка
Через три дня Лёха уехал на спортивную базу в Лемболово, наказав нам «не шалить» и «слушаться мою маму». Ритка заметно ожила. А Кешка, невинный Кешка, шарахающийся от любой предложенной ему рюмки вина или протянутой сигареты, вдруг вытащил из школьного ранца две литровые бутыли молдавского сухача и брякнул на стол. «У нас что, пьянка намечается?» — я вылупил на него глаза. «Да, так, повод есть. Я кое-какие решения принял» — у Кешки заиграли желваки, а лицо стало злым и некрасивым.
Ритка быстро сообразила что-то из закуски, явно мало на три здоровых юных тела, но я притаранил от матери кусок колбасы и вареной картошки. Так что стол, можно сказать, ломился от яств. «За что пьем?» — я уставился на Кешку. «За милых дам, за то, чтобы они были счастливы» — закусив губу, Кешка медленно и торжественно «чёкнулся» с Риткой. Та с недоумением тоже поглядела на Кешку. Я думал, что он прикалывается, но слишком серьезным было его лицо.
С непривычки мы быстро наклюкались. Я обнял Кешку и стал пороть чепуху про вечную мужскую дружбу, которая не сравнится ни с какой любовью к женщине. Ритка как-то оттаяла, развеселилась, много хохотала и целовала обоих. И я, совершенно забыв всякий стыд, усаживал её себе на колени и пьяно настаивал: «Ты, Ритка, будешь моей женой!». Она делала вид, что вырывается, подначивала Кешку заступиться за сестру, а тот всё больше мрачнел и супился. Его глаза сузились и от них веяло таким холодом, что нам с Риткой стало не по себе.
«Ладно, мальчики, пора спать! — она быстро сгребла посуду и поволокла её на кухню. Кешка встал, и, не говоря ни слова, на нетвердо держащих его ногах поплелся в свою комнату. Во мне же продолжало плескаться веселье. На ум пришли дурацкие шутки: «Сейчас я её напугаю!». Я залез под её кровать, скрываемый свисающим до пола покрывалом, и притаился.
Ритка долго не шла, и меня начал разбирать сон. Я положил голову на её домашние пушистые тапки и довольно быстро отключился...
4. Насилие
— А ты думаешь мне легко?» — кто-то тряс Риткину кровать.
— Ты думаешь, что я железный? Мне 25 — и я не трахаюсь, потому что не могу привести сюда бабу — некуда. А бегать по бабам — некогда: вас кормить надо! Я что, обречен дрочить до старости, да и то, дождавшись, когда Кешка уснет? Всего делов-то — пару раз в неделю переспать со мной. С тебя не убудет. Небось с Вовкой (это он про меня!) вовсю обжимаетесь? А-а? А может и потрахиваетесь?».
Я лежал ни жив, ни мертв, не веря своим ушам. Этого не может быть. Чтобы Лёха такое говорил Ритке! Своей сестре! Может он нанюхался чего-нибудь или укололся?
— Ну, что ты мелешь! Ты пьян, уйди! — Риткин голос дрожал. — Лёшка, я же твоя сестра, да не могу я! У меня от одной этой мысли всё внутри переворачивается. Да и девушка я ещё!
— Ах, девушка! Это ещё надо проверить. А может прямо сейчас, а? — на кровати началась какая-то возня. Слышался скрип матраса, шорох белья, Лёхино сопение и срывающийся на слезы голос Ритки: «Уйди! Уйди, пьяный скот! Сколько раз тебе повторять — не могу я!». Потом раздался грохот, и Лёха растянулся на полу вдоль кровати. Наверное, Ритка дернула на себя одеяло, потому что под кровать проник свет, и моя испуганная физиономия оказалась прямо перед Лёхиным лицом.
Несколько секунд он ошарашено пялился на меня. Потом его лицо исказилось злобой:
— Говоришь, девушка? — зарычал он. — А с ним ты каким местом общалась? — он собрал в кулак рубашку на моей груди и выволок меня на свет божий. От ярости он даже побелел. У Ритки глаза стали квадратными.
— Вот этому сосунку, этой желторотой мрази, — Лёха со всей силы меня тряханул, — ты делаешь всё! И сосёшь и отдаешься. А для меня, который ради тебя горбатится день и ночь и света божьего не видит, тебе ласки жалко? Сука! Что ж ты нашла у него такого, чего нет у меня?
— Лёха, погоди, всё не так... — я пытался вставить хоть слово в защиту Ритки.
— Заткнись, паскуда! — он треснул меня наотмашь по щеке. Я рухнул на пол. Лёха подбежал к двери и запер её на ключ. Ритка забилась в угол кровати и с ужасом глядела на него. Сквозь расплывающиеся в глазах круги, я видел, как Лёха, рвя пуговицы и молнии, начал срывать свою одежду:
— Я тебя сделаю на его глазах, пусть учится, гадёныш! — он был в полуобморочном состоянии. Его сумасшедшие глаза не отрывались от Ритки. Та была близка к шоку и делала бешеные усилия, чтобы не закричать. Я начал понимать, что сейчас он будет Ритку насиловать, прямо при мне. Видимо алкоголь сделал своё дело. Я с трудом разогнулся и, качаясь, встал между Лёхой и Риткой: — Не дам!
— Что-о-о! — Лёха в изумлении уставился на меня. — Ты не дашь? Ты! Мне! Не дашь!? — он не мог даже поверить, что слышит от меня такое. Потом что-то изменилось в его лице. Он скривился в мерзкой усмешке: — Дашь! Именно ты-то мне сейчас и дашь!
Он рванул на мне рубаху, от чего она треснула пополам. Защищаясь, я двинул его в лицо, от чего он рассвирепел ещё больше. Резкий удар в поддых заставил меня судорожно хватать ртом воздух. Я лишь чувствовал, как он срывает с меня всю одежду, оставляя нагишом. Сквозь пелену в глазах я вновь увидел его лицо и ткнул в него что есть силы кулаком. Он увернулся и так влепил мне в подбородок, что я без сил опустился на колени в полной прострации. Он схватил меня за волосы, поднял голову и нажимом на щеки начал раскрывать мой рот. Я видел, как он собирается его использовать — прямо перед моим лицом дыбился его член с оголенной головкой. Потом стало трудно дышать и сильные толчки начали разрывать горло. Тошнота выворачивала наизнанку. Сквозь боль и судороги я слышал Риткин визг, но Лёха не обращал на неё внимание.
— Падаль, ты мне сегодня Ритку заменишь! — Лёха просто рычал. Он резко вышел из меня, и я, наконец, смог вздохнуть. Не давая мне опомниться, он бросил меня животом поперек кровати и резким ударом колена раздвинул мои ноги.
— Нет! — это орала Ритка. Я не соображал, что должно было произойти. Шла какая-то возня сзади, за моей спиной, и вдруг резкая боль в заднице заставила меня разинуть рот и выпучить глаза. Такой боли я не испытывал никогда. Он прижал меня всем весом тела к кровати и резкими толчками вгонял в меня своё орудие. Полное ощущение необструганного кола, изощренно заталкиваемого в мой кишечник. Я слышал глухие удары — это Ритка колотила его по спине. Но Лёха с каждым ударом зверел всё больше, резкость его движений усилилась, и я понял, что если эта пытка не прекратится сейчас же, то я просто сдохну. Вдруг он сжал меня со всей силы, выгнулся дугой, застыл, и только конвульсии внутри моей задницы как бы продолжали прекратившееся биение его тела.
— Подонок! — Ритка плакала навзрыд. Лёха сполз с меня и брезгливо оглядел свое хозяйство, испачканное моей кровью. Он вытерся трусами и стал натягивать штаны.
Послышался стук в дверь. Я даже не реагировал. Было на всё наплевать. И от перенесенной дикой боли и от того, что только что проделали со мной на глазах у Ритки.
Лёха приоткрыл дверь. Всунулась взволнованная башка Кешки. Лёха втащил его в комнату и быстро захлопнул дверь. Кешка уставился на открывшуюся перед ним картину. Потом медленно перевел взгляд на Лёху.
— Сволочь! Ты же мне обещал! Ты клялся, что теперь от них обоих отстанешь! Я пошёл на всё ради этого. Тебе было мало, что ты трахал меня два раза в неделю? Ты клялся, что не прикоснёшься к Ритке и бросишь мысль соблазнить Вовку. Отморозок! Извращенец! — он треснул Лёху обоими кулаками в грудь. Лёха лишь отскочил на два шага. — Но с этим покончено! Я вчера решил всё им про тебя рассказать. Чтобы они поняли, с каким подонком имеют дело. Теперь они и так всё знают. Вовка! Бедный Вовка! Но запомни, гад, теперь есть три свидетеля. Малейшее телодвижение — и загремишь на нары! И там уж тебя точно сделают петухом за всё это!
Кешка сел на кровать рядом со мной, стал гладить по спине. — Вовка, вставай, оденься, чего уж теперь голой задницей Ритку пугать. Спать тебе надо. Прошу, не говори пока никому про Лёху. Забудь! Он больше не посмеет. Как-нибудь всё может утрясётся. Ты мой друг, самый верный и самый хороший. Сделай это ради меня.
5. Послесловие
Лёха с той ночи стал — тише воды ниже травы. Встречаясь со мной, опускал голову и не глядел в глаза. Его стройная фигура поникла, как-то съёжилась. Уверенность и живость пропали. Он осунулся, посерьезнел. Куда девался тот, старый Лёха? Нахальный, веселый, добрый и верный. Который и был для меня настоящим эталоном мужской надёжности и опоры. И если бы не жуть воспоминаний той ночи, то его можно было бы пожалеть и простить. И что на него тогда нашло? Может действительно, шарнулся?
А я ничего не смог забыть. Много раз я прокручивал все те события в голове, и заново переживал все сцены. Сначала были только ужас и стыд. А потом... Потом случилось странное. Я не знаю, что со мной произошло. Я восстанавливал и переживал все сцены со всё большим желанием и возбуждением. Всё чаще мне снились его сильные объятия. И он — такой, каким был в ту ночь: по-звериному стройный и жесткий, страстный, желающий и берущий. Ну, почему это всё было так зло и жестоко? А ещё вспоминалось время, когда всё было хорошо, светло и счастливо, и когда он был красивым и любимым. И становилось жалко его, лишенного тепла и ласки, теперь уж, кажется, навсегда. И до боли захотелось почувствовать его горячую руку, ползущую по голому телу сверху вниз, от подбородка до низа живота, и опять услышать затаённое: «Гладенький!».
И однажды, столкнувшись с ним поздно вечером в коридоре, я, глядя в пол и с трудом выжимая из себя слова, процедил:
— Лёха... Гадко тогда всё вышло, мерзко... Они твои сестра и брат!... Никогда больше так не делай... Я знаю, что ты, в общем-то, хороший... Ну, что тогда в башку тебе стукнуло? И то, что ты сделал тогда со мной — ладно, черт с ним, хоть и стыдно очень. И за себя и за тебя. Но если ты даёшь слово, что никогда не прикоснёшься к Кешке и Ритке, то может быть я... мы... и смогли бы... вдвоем... когда-нибудь...
Я беспомощно глянул в его лицо и поразился произошедшим в нём изменениям. Его большие влажные глаза недоверчиво сверлили меня. Губы искривились в судорожном желании сдержаться, скрыть подступающий комок к горлу. Несколько раз сглотнув, он прохрипел:
— Ты меня простил? Ты, правда, меня простил, Вовка? Ты даже не представляешь, каким я чувствую себя подонком. Но знал бы ты, как я хотел, чтобы всё у нас случилось по-другому. Дороже тебя для меня никого и не было. Ритка и Кешка — они родные, конечно, мои навсегда. Но ты стал для меня наваждением, навязчивой идеей, мечтой. Моим самым дорогим подарком в этой жизни!
Он осторожно прижал меня к себе и прошептал на ухо:
— Я всегда мечтал, что когда-нибудь ты станешь моим. Только моим. И навсегда! А тебе нужны была только Ритка и Кешка. Я и пить-то начал из-за этого. Ну, как, скажи, мне тебе, натуралу, объяснить, зачем и как ты мне нужен? Безнадёга! Вот я и бесился и отыгрывался на них. Сволочь, конечно, я знаю, но я ничего с собой поделать не мог. А теперь, после твоих слов, смогу... Ты мой! Теперь нас двое!
... Никогда я не понимал, как это мужики могут друг с другом обниматься или целоваться.
Да ещё так нежно и так долго...