О том, как было, когда не было секса в нашей стране.Часть 1
О том, как было, когда не было секса в нашей стране. Часть - 1
Оговорюсь сразу. Это интересно будет прочитать тем, кто родился в середине-конце шестидесятых годов прошлого века. Тем, кто родился и вырос в центре Москвы, а потом их родители (вот, что удивительно, совершенно бесплатно) получили вместо коммуналок, где проживали до этого, отдельные двух-трех комнатные квартиры. Правда, уже на окраинах столицы.
Мы, наша семья, жившая на Самотёке в одиннадцати метровой коммуналке, получили трёхкомнатную квартиру на Россошанке. У чёрта на рогах, как я тогда думал…
Под вечер вода в пруду застыла. Застыло всё в природе: ни листок не шелохнётся, ни ряби по воде — замерло всё. Такой удивительный час существует под вечер Лета. Когда солнце с двух сторон: сверху, с неба... А еще и снизу, отражением в воде. Даже птицы в этот час замолкают. И если в этот час не копаешь картошку на своих шести сотках, или там по даче чего не подправляешь топором или молотком с гвоздями, то лежишь на травке, и сливаешься с природой в одно целое в этот удивительный вечерний час лета. И думаешь, и мыслишь, и расслабляешься…
…Нижний пруд мы нашли года три спустя. Мы — это наш класс. Точнее, на тогда — его только четверть.
Наш класс был удивительным классом. Впрочем, почему был? Таким и остался спустя уже …сколько? Вот ведь, ни фига себе, уже 37 лет.
Прежде чем перейти к той истории, расскажу, почему и чем наш класс был уникальным.
В начале семидесятых прошлого века (обалдеть, если вдуматься, как же я стар!) центр Москвы, «коммуналки», начали расселять.
Что такое «коммуналки»? По себе скажу: до 1972 года мы жили — пять семей с общей единой кухней, одним краном на кухне и одним туалетом на всех. Из крана лилась только холодная вода. А горячая.. . Это только раз в неделю: баня на Селезневке.
И вот наша семья: батя покойный сейчас, матушка, младшая сестра и я, жившие в одиннадцатиметровой комнате в «коммуналке», получает от государства трехкомнатную квартиру. Это на сегодняшний день может быть немножко непонятно: не в кредит, не в ипотеку — просто она нам предоставляется. Безвозмездно. Или, как говорила Сова в мультфильме про Винни-Пуха «Да-а”дом»…
Тогда был несмышлёнышем четырнадцатилетнем, а потому и дурным. Я не понимал радости родителей: ну что хорошего уезжать отсюда хрен знает куда? А мы действительно туда и уезжали. В Чертаново. И даже не совсем в Чертаново, а на самую его окраину, на Россошанку – Россошанскую улицу.
Бродили тогда еще разговоры, что, мол, Петр Первый в бытность его, неугодных дворян ссылал из Москвы. Провел некую черту, за которую их и отправлял. И всё, что было за этой чертой — назвал Чертаново. Так-нет — не знаю. Но нас туда отправили…
Это вот сейчас – метро. Хочешь такое, хочешь лёгкое, бульвары просторные и верхний транспорт… А в начале семидесятых; на том месте, где сейчас Северное Бутово, были холмы. Я когда случается, хожу сегодня по бульвару Дмитрия Донского, улице Грина, вспоминаю, как тогда, зимой мы катались здесь на лыжах, а летом, право же, как в зоопарке — коровы паслись на лугах. И пастушки, пастушки, пастушки…
Теперь тут дома. И место считается более чем престижным.
Да что там! Когда только вселились, выходил из автобуса на своей остановке «24 квартал Чертаново» (а только так можно было тогда до нас добраться : от метро «Варшавская» 25 минут на старом автобусе – «керосинке»), и шёл к своему дому через ряды свободных торговцев, то мог приобрести в том числе и натуральное (свое!) сало. Старое Варшавское шоссе тогда с двух сторон сжимали частные дома, в которых держали и свиней.
По правителю нашему, Никите Сергеевичу Хрущёву «пятиэтажки» блочные стали называть в своё время «Хрущёбы». А мне наши девяти, двенадцатиэтажные монолиты в эпоху Брежнева, в семидесятых, представлялись не иначе как «Брежняки»…
И всё-таки я о своём классе. Такой встретишь редко. Оговорюсь – его, то есть их, изначально было два. 8»А» и 8»Б» в новой школе- новостройке. Старших классов не было. Просто не было тех, кто бы их заполнил.
Год спустя были экзамены, которые прошли не все, и те, кто их не прошли, вынуждены были уйти в ПТУ, которые сейчас гордо называются «колледжи». Ну а те, кто остались – они стали учениками девятого, впоследствии десятого — первого выпуска нашей школы. Почему, с моей легкой руки, потом наш класс называли «Делом пёстрых».
Нам повезло. В том смысле — когда приходит новичок в класс, он должен влиться в класс… В какой-то степени мы все были новичками — с Таганки, с Самотёки, с Покровки, с Арбата…И мы
не вливались в класс, мы воссоединялись. Нас всех объединяла эта школа. Мы не притирались к классу, мы притирались друг к другу.
И скоро, помимо школы, нашли для этого другие возможности. Зимой, конечно, лыжи. Ну а летом…
До Битцы было как бы два шага. Минут сорок пешком. И, через еще нетронутый лес, где (не вру!) тогда еще по дороге можно было набрать орехов и грибов. А только если перейти через МКАД – огромный и практически пустой пруд.
К десятому классу этот Эдем стал сдавать свои позиции. Буквально в нескольких шагах от него вырастали новые жилые
кварталы — «Ясенево». И скоро на берегах пруда стало также тесно, как на берегах Черноморского побережья.
Окунать свое тело в грязь не хотелось…
Выход нашёл Мишка (как ему это пришло в голову?) Он однажды привёл нас ниже, туда, где был другой, Нижний пруд. Хоть каскадом и сливалась вода с Верхнего, в Нижнем — из него словно вся грязь уходила еще ниже, в Третий; и была настолько чистейшая для нас, собравшихся на его берегу, что на три метра можно было без труда видеть дно.
Долго, очень надолго это место стало Нашим. Года через три только стали, потом, появляться редкие полотенца-лежанки новых отдыхающих. Сказывалось еще и то, что не было внизу ни одной палатки, ни одного магазина, которые могли бы продать бутылку пива или там пачку сигарет. Всё это можно было приобрести только, отстояв изрядную очередь, на Верхнем пруду…
…Не уверен, но сейчас доступ к нему, кажется, закрыт. Ведь помимо пруда, там еще есть и старая Усадьба. Покопавшись потом в архивах, выяснил; она принадлежала Толстым — родителям Льва
Николаевича. И вроде даже там сохранился уникальный (по преданиям) диван, на котором он и был зачат. Лев Николаевич.
Но нам тогда было на эти факты наплевать. Потому что под вечер вода в пруду застыла. И застыло всё в природе…
Мы уже год как закончили школу. Мужиков, среди них и я, оставалось мало. Военкомат ударными темпами собирал призывной урожай.
Что касается меня, то я находился в воздушном состоянии, подвешенном: между допуском к следующему экзамену и словами из песни «… прощай труба зовёт, солдаты — в поход»
Меньше стало и девчонок среди нас: наш класс на сегодня —десять пар. Тогда же, когда их парни ушли в армию, они как-то
сразу отошли в сторону. Ждали… И уже реже участвовали в наших… как сказать-то это? В «тусовках», современным языком, что ли?
Только вот Жэка была другой. Не из них. С характером. Своенравная она была…. Сколько лет прошло, я, к сожалению, никогда таких не встречал потом больше.
… В тот день было нас тогда, в ту субботу, человек семь или восемь – не больше. Каждый воспринимал застывшую красоту так, как лежало у него к этому душа. Моя свербила своеобразно: послезавтра станет ясно с моим « Ва-банком»: я сдавал в МГУ на
факультет журналистики. Итак, если меня не будет в списке сдавших сочинение, то продолжением станет напевать : « а для тебя родная, есть почта полевая…» И не будет меня здесь тогда в ближайшие два года…
Теребило меня еще и другое : как же Женька, Жэка, Жэкочка похорошела за последний после школы год.
…. Мы были знакомы всё то время, что существовал наш класс. Я сидел за партой сразу за ней и ерундил с ней по- разному. Ну, вот, скажем, посередине урока мог (фантазия такая пришла) двумя пальцами ей по бокам ткнуть. Она ахнет, училка на нас посмотрит грозно, а мы уже – носы в тетрадки. Или за косу дёрну. А ещё мне удавалось слова рифмовать. Я их согласовывал с именем
«Жэка», перебрасывал через её плечо, на её парту. И только по тому, как её плечо потом подрагивало, понимал, что ей это было приятно. Но это только на уроках. На переменах мы были совершенно друг к друг не относящиеся. Совершенно, т о есть, как будто ничего нас друг к другу не тянуло. Не было между нами ничего. И после уроков тоже, хотя часто бывали вместе в общих компаниях…. Ну вот не принято было тогда свои чувства напоказ выстовлять!
Сейчас, вспоминая, понимаю, что нас тянуло друг к другу. Но мы оба почему-то этого боялись. До такой степени, что я стал «клеиться» к другой девчонке из класса, а Жэка — к другому парню…
Но однажды, это на короткий момент проявилось. Уже после школы. Через год. Случилось это на проводах в армию Андрюшки. Подпили мы тогда изрядно. Под завершение вечеринки «по поводу…» погасили свет и устроили танцы.
— Меня пригласишь? – я поднял глаза, рядом стояла Жэка.
Тогда танцы с девчонками тоже были целомудренными, на «пионерском» расстоянии. Я обнял ее за талию, держа в полуметре от себя. Жэка вдруг шумно вздохнула и приникла ко мне, обвив руками шею. И я, может быть впервые (хотя мальчиком не был), физически ощутил всё, что составляет женское существо, до малейшей её сущности. От жаркого дыхания на уровне моей шеи, упругости её грудей, которые буквально ощущал своей грудью, словно не было на нас одежды, до, сводящего с ума, конвульсивного трепета её живота…
Музыка кончилась, зажгли свет, а мы еще двигались, приникшие друг к другу.
— Пара! — крикнул нам кто-то, — разъединитесь. Танцы кончились. Поехали Андрюшку провожать.
Мы долго не встречались. И вот теперь снова, как и
раньше, вместе на пруду.
А она лежала на спине, чуть упёршись локтями в полотенце и слегка изогнув спину, щурясь на солнце. И сама не понимала, как была прекрасна каждой частичкой своего тела.
Всё в ней было логично и совершенно. От мизинчика на пальце ноги, до идеальной талии и высоко поднятой груди.
В голове мутилось. Мысли об армии, если журфак побоку, уходили куда-то вдаль и терялись на задворках затылочных
мозгов. А в лобовых долях только то, что сейчас и сразу — рыжеватый, чуть волнистый волосок, который выбился из плавок Жэки.
Это вот сейчас секс занимает свою естественную нишу среди необходимого для организма мужика (а может и девчонки?) — как выпить, покурить, отобедать в ресторане. Конечно, сейчас он, как и тогда не растерял своей прелести. Но, о чем сожалею, он потерял свою тайну.
… Жэка тряхнула волосами и вдруг резко посмотрела на меня. Острым немигающим взглядом. Вот и не верь после этого в телепатию. Нет, правду говорят, что девчонки в том же возрасте, что и мальчишки, умом лет на десять старше.
Я перевернулся на живот, глуша волну, поднявшуюся во мне и цунами бегущую вниз, разрушая всё на своём пути пока не достигнет своей конечной точки. А это — это мне совершенно не нужно. Сейчас. В джинсах-то еще никто и не увидит. А вот в плавках скрыть свои желания практически невозможно.
—Ну и чего, — Мишка резко сел, достал из сумки часы и похрыкал носом. Он удивительно умел это делать. И никто, никогда этого не осмеивал. Похрыкал он носом сейчас, как всегда. Как, скажем, когда на физре был. У нас, мальчишек к нему вопросов никогда не было. Потому что мы всегда завидовали ему тайной завистью. Хоть и знали, что он занимался лёгкой атлетикой. Но знать одно, а когда Мишка, сидя перед канатом на «физре», на матах, схватив этот канат руками, забирался (только руками, ноги — «уголок») на самый верх — это, это… А потом также, медленно (ноги также — «уголок»), спускался вниз…. Физрук был в шоке. Мы — в зависти…
—Мужики, — сказал Мишка. — И не мужики тоже. За седьмой час перевалило… Собираемся?
Наш улей зашевелился.
— Да, пора…
— Чё-то расслабуха такая…
— Дома не раньше девяти будем…
— Собираемся. Завтра пораньше придём. Завтра — воскресенье.
…. Вот не зря же Жэка была в нашей школе секретарем комсомольской организации. Всё-таки умела организовать массы. Когда ей это было особенно нужно:
— Давно уходить надо было. — Она резко встала. — Миш, чего молчал так долго?
Мишка пожал плечами.
— Всё, тогда все собираемся. Только…Только мне купальник отжать нужно..
— И нам тоже, — вскочила Маринка.
— Вам не нужно, —отрезала Жэка. — У вас и так всё сухо. — Она направилась к пригорку, который вёл в
старый запущенный яблоневый сад. Почти скрылась за тем, что еще можно было назвать изгородью — пошатнувшиеся старые
деревянные столбы. А между ними — остатки проволоки. Остановилась. Посмотрела сверху на наше лежбище:
— Саш, пойдём со мной. А вдруг там кто-то… Мне страшно.
Меня словно хлыстом по спине, реально почувствовал,
как краской стыда наливаются щёки.
Парни откровенно ухмылялись, пряча ухмылки в кулаки
— Чего, Сань, иди, — кривя рот, сказал Мишка. — А то там и впрямь маньяки…
И хохотнул, сволочь..
— Ты идёшь? — повторилась сверху Жэка.
Меня больше в этой ситуации напрягало даже не то, что сейчас перетиралось в мозгах ребят. Серёга, которого три месяца назад провожали в армию, год был рядом с Жэкой. Было у них что-то — нет, не знаю. Но как-то не комфортно я себя чувствовал сейчас.
— А…, — сказал сам себе, — один раз живём. А потом ничего такого я ведь и не собираюсь делать, в конце концов.
Я вскочил с полотенца и в несколько шагов оказался рядом с Жэкой.
— Идем, — сказала она и первой двинулась в сад. Я
пошел следом.
Идти было жутко неудобно. Я не надел на ноги ничего, шёл
в отличие от Жэки босиком. Городскому парню любой камушек под голой ступнёй — «испанский сапог». А тут под
ногами не только камушки — деревяшки какие-то, сучки ссохшиеся с деревьев, остатки от забора — куски проволоки… Но я шёл мужественно, не говоря ни слова, даже когда распарывал ногу.
— Стопен ап, — сказала вдруг Жэка.
Меня это настолько…. Как бы это… Я и Жэка в
нашей небольшой подгруппе класса, еще в школе, считались как бы фаворитами французского языка. Только пять человек из нашего класса грамотно могли расположить глаголы etre и avoire… Остальные — законченные изучатели английского. И вот на
тебе: стопен ап! Хотя и понял, что сказала. Перевод понял. Не понял только, с чего она перешла на английский.
А Жэка стояла под могучей яблоней, широко разведя руки и чуть приподняв голову к гаснущему солнцу
— Хорошо-то как…
От сказанного ей, по моему телу пошли мурашки.
Холодок какой-то проскользнул по позвоночнику. Сверху вниз. Я всегда считал себя человеком, который может себя контролировать. Даже, как самую своенравную лошадь. А тут вдруг почувствовал, что теряю над собой контроль…
А как его не потерять? Мы были в запущенном, и потому — прекрасном яблоневом саду. Запах опавших яблок и тех, что еще тянули ветки к земле, сводили с ума и двигали организм… Ну не весь, а тот, что в плавках, куда-то туда, вперед...
…Сейчас-то это с ума не сведёт никого. Сегодня пол-Подмосковья вырублено. Остальное пол-Подмосковья на грани вырубки… А мне вот — по хрену. Ни протестовать не пойду, ни в оппозицию. Вырубят — ну и за ради Христа. Верю лишь в то, что те, кто вырубает Подмосковье, набивает себе через офшоры карманы. Ну а те, кто им противостоит …Да давно там уже тоже карманы набиты. Через те же офшоры.
А мне, повторюсь, по хрену. Ни те, ни другие, ни топором, ни электропилой не уберут из моей памяти те сказочные для меня воспоминания. Потому что в моей памяти как сейчас: Жэка
сказочно стоит в том прекрасном, лет несколько нетронутом человеком яблоневом саду..
— Саш, помоги…— её руки как-то очень наигранно неумело блуждали по спине в якобы поисках завязок лифчика.
Объясняю. Не было тогда у девчонок липучек на лифчиках, защелок современных, нанотехнологичных, Тогда были завязки. Грубо говоря, как шнурки на ботинках у мужиков.
Я не успел помочь. Жэка потянула «бантик» на спине и вот эта верхняя её «одежда» вдруг как-то съёжилась, словно почувствовала полную свою никчёмность, свалилась, обнажая два бугорка, которые были дарованы ей небом….
Я резко отвернулся. Не принято это было тогда — смотреть на то, на что смотреть очень хочется. При этом ощущал, что уже не двуногий. Третья моя нога между двумя обычными, росла быстро. В ужасающей прогрессии...
Не знаю, сколько прошло времени. Для меня – вечность. Аналитики подскажут: не более секунды
Плевать.
— Саш, а я, что, действительно такая некрасивая, что даже на меня не смотришь ?
Подло было бы стоять, не смотря на Жэку после этих слов. Я повернул голову. Она была в шаге от меня.
— Ты прекрасна, — прохрипел я
Жэка сделала шаг, обхватила мою шею руками и впилась губами в мои губы.
Я дал разрешение своим рукам. И они незамедлительно этим воспользовались. Хотя им пришлось нелегко — не могли же они быть сразу и везде: на бархате Жэкиной груди, на ее крепких бёдрах и восхитительно упругой попке.
— Жэка, — на секунду оторвав от неё губы сказал я, — о нас же, черт знает, что подумают.
— Пусть думают, — шепнула она в ухо, — тебе, что плохо?
Я не ответил, только крепче прижал к себе. Её низ, к своему низу.
Жэка чуть отстранилась от меня:
— Ого, — сказала она.
— Чего?
— Ничего.. В смысле, чего...
И медленно приспустила мои плавки.
Я закрыл глаза, млея.
За дальше мне стыдно до сих пор. Ну и что, что я был
перевозбужден? Это меня не оправдывает. Только её пальчики коснулись моего члена, я стал кончать. Из меня вылилось столько, сколько никогда до этого не было (а что, в этом возрасте никто не занимался онанизмом?)
Жэка брезгливо смотрела на свою руку, на которой остались белые тягучие капли. Потом вытерла руку о мое тело
— Ну ты и… — она не договорила, подняла с земли
лифчик, повернулась ко мне спиной, — помоги завязать.
Столько времени прошло, а как сейчас помню. Пальцы, как
деревянные, негнущиеся. Всё во мне — стыд, замешанный на чувстве большой вины перед ней. Я долго трудился над завязками, которые были тогда, как шнурки на ботинках….
Потом мы вернулись к нашей компании. Жэка — с каменным лицом, молча. Я — морально уничтоженный. И тоже молчал.
Отдельно нужно сказать о наших ребятах. Никто, ни словом, ни даже намёком, не оговорился о нашем получасовом отсутствии. Все давно собрались. Даже подстилки, на которых лежали, убрали в сумки. Ждали только нас. Мы быстро, стараясь не смотреть друг на друга, накинули на себя верхнее, и вся наша компания отправилась домой.
Автор: Sacha58 E-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.
Оговорюсь сразу. Это интересно будет прочитать тем, кто родился в середине-конце шестидесятых годов прошлого века. Тем, кто родился и вырос в центре Москвы, а потом их родители (вот, что удивительно, совершенно бесплатно) получили вместо коммуналок, где проживали до этого, отдельные двух-трех комнатные квартиры. Правда, уже на окраинах столицы.
Мы, наша семья, жившая на Самотёке в одиннадцати метровой коммуналке, получили трёхкомнатную квартиру на Россошанке. У чёрта на рогах, как я тогда думал…
Под вечер вода в пруду застыла. Застыло всё в природе: ни листок не шелохнётся, ни ряби по воде — замерло всё. Такой удивительный час существует под вечер Лета. Когда солнце с двух сторон: сверху, с неба... А еще и снизу, отражением в воде. Даже птицы в этот час замолкают. И если в этот час не копаешь картошку на своих шести сотках, или там по даче чего не подправляешь топором или молотком с гвоздями, то лежишь на травке, и сливаешься с природой в одно целое в этот удивительный вечерний час лета. И думаешь, и мыслишь, и расслабляешься…
…Нижний пруд мы нашли года три спустя. Мы — это наш класс. Точнее, на тогда — его только четверть.
Наш класс был удивительным классом. Впрочем, почему был? Таким и остался спустя уже …сколько? Вот ведь, ни фига себе, уже 37 лет.
Прежде чем перейти к той истории, расскажу, почему и чем наш класс был уникальным.
В начале семидесятых прошлого века (обалдеть, если вдуматься, как же я стар!) центр Москвы, «коммуналки», начали расселять.
Что такое «коммуналки»? По себе скажу: до 1972 года мы жили — пять семей с общей единой кухней, одним краном на кухне и одним туалетом на всех. Из крана лилась только холодная вода. А горячая.. . Это только раз в неделю: баня на Селезневке.
И вот наша семья: батя покойный сейчас, матушка, младшая сестра и я, жившие в одиннадцатиметровой комнате в «коммуналке», получает от государства трехкомнатную квартиру. Это на сегодняшний день может быть немножко непонятно: не в кредит, не в ипотеку — просто она нам предоставляется. Безвозмездно. Или, как говорила Сова в мультфильме про Винни-Пуха «Да-а”дом»…
Тогда был несмышлёнышем четырнадцатилетнем, а потому и дурным. Я не понимал радости родителей: ну что хорошего уезжать отсюда хрен знает куда? А мы действительно туда и уезжали. В Чертаново. И даже не совсем в Чертаново, а на самую его окраину, на Россошанку – Россошанскую улицу.
Бродили тогда еще разговоры, что, мол, Петр Первый в бытность его, неугодных дворян ссылал из Москвы. Провел некую черту, за которую их и отправлял. И всё, что было за этой чертой — назвал Чертаново. Так-нет — не знаю. Но нас туда отправили…
Это вот сейчас – метро. Хочешь такое, хочешь лёгкое, бульвары просторные и верхний транспорт… А в начале семидесятых; на том месте, где сейчас Северное Бутово, были холмы. Я когда случается, хожу сегодня по бульвару Дмитрия Донского, улице Грина, вспоминаю, как тогда, зимой мы катались здесь на лыжах, а летом, право же, как в зоопарке — коровы паслись на лугах. И пастушки, пастушки, пастушки…
Теперь тут дома. И место считается более чем престижным.
Да что там! Когда только вселились, выходил из автобуса на своей остановке «24 квартал Чертаново» (а только так можно было тогда до нас добраться : от метро «Варшавская» 25 минут на старом автобусе – «керосинке»), и шёл к своему дому через ряды свободных торговцев, то мог приобрести в том числе и натуральное (свое!) сало. Старое Варшавское шоссе тогда с двух сторон сжимали частные дома, в которых держали и свиней.
По правителю нашему, Никите Сергеевичу Хрущёву «пятиэтажки» блочные стали называть в своё время «Хрущёбы». А мне наши девяти, двенадцатиэтажные монолиты в эпоху Брежнева, в семидесятых, представлялись не иначе как «Брежняки»…
И всё-таки я о своём классе. Такой встретишь редко. Оговорюсь – его, то есть их, изначально было два. 8»А» и 8»Б» в новой школе- новостройке. Старших классов не было. Просто не было тех, кто бы их заполнил.
Год спустя были экзамены, которые прошли не все, и те, кто их не прошли, вынуждены были уйти в ПТУ, которые сейчас гордо называются «колледжи». Ну а те, кто остались – они стали учениками девятого, впоследствии десятого — первого выпуска нашей школы. Почему, с моей легкой руки, потом наш класс называли «Делом пёстрых».
Нам повезло. В том смысле — когда приходит новичок в класс, он должен влиться в класс… В какой-то степени мы все были новичками — с Таганки, с Самотёки, с Покровки, с Арбата…И мы
не вливались в класс, мы воссоединялись. Нас всех объединяла эта школа. Мы не притирались к классу, мы притирались друг к другу.
И скоро, помимо школы, нашли для этого другие возможности. Зимой, конечно, лыжи. Ну а летом…
До Битцы было как бы два шага. Минут сорок пешком. И, через еще нетронутый лес, где (не вру!) тогда еще по дороге можно было набрать орехов и грибов. А только если перейти через МКАД – огромный и практически пустой пруд.
К десятому классу этот Эдем стал сдавать свои позиции. Буквально в нескольких шагах от него вырастали новые жилые
кварталы — «Ясенево». И скоро на берегах пруда стало также тесно, как на берегах Черноморского побережья.
Окунать свое тело в грязь не хотелось…
Выход нашёл Мишка (как ему это пришло в голову?) Он однажды привёл нас ниже, туда, где был другой, Нижний пруд. Хоть каскадом и сливалась вода с Верхнего, в Нижнем — из него словно вся грязь уходила еще ниже, в Третий; и была настолько чистейшая для нас, собравшихся на его берегу, что на три метра можно было без труда видеть дно.
Долго, очень надолго это место стало Нашим. Года через три только стали, потом, появляться редкие полотенца-лежанки новых отдыхающих. Сказывалось еще и то, что не было внизу ни одной палатки, ни одного магазина, которые могли бы продать бутылку пива или там пачку сигарет. Всё это можно было приобрести только, отстояв изрядную очередь, на Верхнем пруду…
…Не уверен, но сейчас доступ к нему, кажется, закрыт. Ведь помимо пруда, там еще есть и старая Усадьба. Покопавшись потом в архивах, выяснил; она принадлежала Толстым — родителям Льва
Николаевича. И вроде даже там сохранился уникальный (по преданиям) диван, на котором он и был зачат. Лев Николаевич.
Но нам тогда было на эти факты наплевать. Потому что под вечер вода в пруду застыла. И застыло всё в природе…
Мы уже год как закончили школу. Мужиков, среди них и я, оставалось мало. Военкомат ударными темпами собирал призывной урожай.
Что касается меня, то я находился в воздушном состоянии, подвешенном: между допуском к следующему экзамену и словами из песни «… прощай труба зовёт, солдаты — в поход»
Меньше стало и девчонок среди нас: наш класс на сегодня —десять пар. Тогда же, когда их парни ушли в армию, они как-то
сразу отошли в сторону. Ждали… И уже реже участвовали в наших… как сказать-то это? В «тусовках», современным языком, что ли?
Только вот Жэка была другой. Не из них. С характером. Своенравная она была…. Сколько лет прошло, я, к сожалению, никогда таких не встречал потом больше.
… В тот день было нас тогда, в ту субботу, человек семь или восемь – не больше. Каждый воспринимал застывшую красоту так, как лежало у него к этому душа. Моя свербила своеобразно: послезавтра станет ясно с моим « Ва-банком»: я сдавал в МГУ на
факультет журналистики. Итак, если меня не будет в списке сдавших сочинение, то продолжением станет напевать : « а для тебя родная, есть почта полевая…» И не будет меня здесь тогда в ближайшие два года…
Теребило меня еще и другое : как же Женька, Жэка, Жэкочка похорошела за последний после школы год.
…. Мы были знакомы всё то время, что существовал наш класс. Я сидел за партой сразу за ней и ерундил с ней по- разному. Ну, вот, скажем, посередине урока мог (фантазия такая пришла) двумя пальцами ей по бокам ткнуть. Она ахнет, училка на нас посмотрит грозно, а мы уже – носы в тетрадки. Или за косу дёрну. А ещё мне удавалось слова рифмовать. Я их согласовывал с именем
«Жэка», перебрасывал через её плечо, на её парту. И только по тому, как её плечо потом подрагивало, понимал, что ей это было приятно. Но это только на уроках. На переменах мы были совершенно друг к друг не относящиеся. Совершенно, т о есть, как будто ничего нас друг к другу не тянуло. Не было между нами ничего. И после уроков тоже, хотя часто бывали вместе в общих компаниях…. Ну вот не принято было тогда свои чувства напоказ выстовлять!
Сейчас, вспоминая, понимаю, что нас тянуло друг к другу. Но мы оба почему-то этого боялись. До такой степени, что я стал «клеиться» к другой девчонке из класса, а Жэка — к другому парню…
Но однажды, это на короткий момент проявилось. Уже после школы. Через год. Случилось это на проводах в армию Андрюшки. Подпили мы тогда изрядно. Под завершение вечеринки «по поводу…» погасили свет и устроили танцы.
— Меня пригласишь? – я поднял глаза, рядом стояла Жэка.
Тогда танцы с девчонками тоже были целомудренными, на «пионерском» расстоянии. Я обнял ее за талию, держа в полуметре от себя. Жэка вдруг шумно вздохнула и приникла ко мне, обвив руками шею. И я, может быть впервые (хотя мальчиком не был), физически ощутил всё, что составляет женское существо, до малейшей её сущности. От жаркого дыхания на уровне моей шеи, упругости её грудей, которые буквально ощущал своей грудью, словно не было на нас одежды, до, сводящего с ума, конвульсивного трепета её живота…
Музыка кончилась, зажгли свет, а мы еще двигались, приникшие друг к другу.
— Пара! — крикнул нам кто-то, — разъединитесь. Танцы кончились. Поехали Андрюшку провожать.
Мы долго не встречались. И вот теперь снова, как и
раньше, вместе на пруду.
А она лежала на спине, чуть упёршись локтями в полотенце и слегка изогнув спину, щурясь на солнце. И сама не понимала, как была прекрасна каждой частичкой своего тела.
Всё в ней было логично и совершенно. От мизинчика на пальце ноги, до идеальной талии и высоко поднятой груди.
В голове мутилось. Мысли об армии, если журфак побоку, уходили куда-то вдаль и терялись на задворках затылочных
мозгов. А в лобовых долях только то, что сейчас и сразу — рыжеватый, чуть волнистый волосок, который выбился из плавок Жэки.
Это вот сейчас секс занимает свою естественную нишу среди необходимого для организма мужика (а может и девчонки?) — как выпить, покурить, отобедать в ресторане. Конечно, сейчас он, как и тогда не растерял своей прелести. Но, о чем сожалею, он потерял свою тайну.
… Жэка тряхнула волосами и вдруг резко посмотрела на меня. Острым немигающим взглядом. Вот и не верь после этого в телепатию. Нет, правду говорят, что девчонки в том же возрасте, что и мальчишки, умом лет на десять старше.
Я перевернулся на живот, глуша волну, поднявшуюся во мне и цунами бегущую вниз, разрушая всё на своём пути пока не достигнет своей конечной точки. А это — это мне совершенно не нужно. Сейчас. В джинсах-то еще никто и не увидит. А вот в плавках скрыть свои желания практически невозможно.
—Ну и чего, — Мишка резко сел, достал из сумки часы и похрыкал носом. Он удивительно умел это делать. И никто, никогда этого не осмеивал. Похрыкал он носом сейчас, как всегда. Как, скажем, когда на физре был. У нас, мальчишек к нему вопросов никогда не было. Потому что мы всегда завидовали ему тайной завистью. Хоть и знали, что он занимался лёгкой атлетикой. Но знать одно, а когда Мишка, сидя перед канатом на «физре», на матах, схватив этот канат руками, забирался (только руками, ноги — «уголок») на самый верх — это, это… А потом также, медленно (ноги также — «уголок»), спускался вниз…. Физрук был в шоке. Мы — в зависти…
—Мужики, — сказал Мишка. — И не мужики тоже. За седьмой час перевалило… Собираемся?
Наш улей зашевелился.
— Да, пора…
— Чё-то расслабуха такая…
— Дома не раньше девяти будем…
— Собираемся. Завтра пораньше придём. Завтра — воскресенье.
…. Вот не зря же Жэка была в нашей школе секретарем комсомольской организации. Всё-таки умела организовать массы. Когда ей это было особенно нужно:
— Давно уходить надо было. — Она резко встала. — Миш, чего молчал так долго?
Мишка пожал плечами.
— Всё, тогда все собираемся. Только…Только мне купальник отжать нужно..
— И нам тоже, — вскочила Маринка.
— Вам не нужно, —отрезала Жэка. — У вас и так всё сухо. — Она направилась к пригорку, который вёл в
старый запущенный яблоневый сад. Почти скрылась за тем, что еще можно было назвать изгородью — пошатнувшиеся старые
деревянные столбы. А между ними — остатки проволоки. Остановилась. Посмотрела сверху на наше лежбище:
— Саш, пойдём со мной. А вдруг там кто-то… Мне страшно.
Меня словно хлыстом по спине, реально почувствовал,
как краской стыда наливаются щёки.
Парни откровенно ухмылялись, пряча ухмылки в кулаки
— Чего, Сань, иди, — кривя рот, сказал Мишка. — А то там и впрямь маньяки…
И хохотнул, сволочь..
— Ты идёшь? — повторилась сверху Жэка.
Меня больше в этой ситуации напрягало даже не то, что сейчас перетиралось в мозгах ребят. Серёга, которого три месяца назад провожали в армию, год был рядом с Жэкой. Было у них что-то — нет, не знаю. Но как-то не комфортно я себя чувствовал сейчас.
— А…, — сказал сам себе, — один раз живём. А потом ничего такого я ведь и не собираюсь делать, в конце концов.
Я вскочил с полотенца и в несколько шагов оказался рядом с Жэкой.
— Идем, — сказала она и первой двинулась в сад. Я
пошел следом.
Идти было жутко неудобно. Я не надел на ноги ничего, шёл
в отличие от Жэки босиком. Городскому парню любой камушек под голой ступнёй — «испанский сапог». А тут под
ногами не только камушки — деревяшки какие-то, сучки ссохшиеся с деревьев, остатки от забора — куски проволоки… Но я шёл мужественно, не говоря ни слова, даже когда распарывал ногу.
— Стопен ап, — сказала вдруг Жэка.
Меня это настолько…. Как бы это… Я и Жэка в
нашей небольшой подгруппе класса, еще в школе, считались как бы фаворитами французского языка. Только пять человек из нашего класса грамотно могли расположить глаголы etre и avoire… Остальные — законченные изучатели английского. И вот на
тебе: стопен ап! Хотя и понял, что сказала. Перевод понял. Не понял только, с чего она перешла на английский.
А Жэка стояла под могучей яблоней, широко разведя руки и чуть приподняв голову к гаснущему солнцу
— Хорошо-то как…
От сказанного ей, по моему телу пошли мурашки.
Холодок какой-то проскользнул по позвоночнику. Сверху вниз. Я всегда считал себя человеком, который может себя контролировать. Даже, как самую своенравную лошадь. А тут вдруг почувствовал, что теряю над собой контроль…
А как его не потерять? Мы были в запущенном, и потому — прекрасном яблоневом саду. Запах опавших яблок и тех, что еще тянули ветки к земле, сводили с ума и двигали организм… Ну не весь, а тот, что в плавках, куда-то туда, вперед...
…Сейчас-то это с ума не сведёт никого. Сегодня пол-Подмосковья вырублено. Остальное пол-Подмосковья на грани вырубки… А мне вот — по хрену. Ни протестовать не пойду, ни в оппозицию. Вырубят — ну и за ради Христа. Верю лишь в то, что те, кто вырубает Подмосковье, набивает себе через офшоры карманы. Ну а те, кто им противостоит …Да давно там уже тоже карманы набиты. Через те же офшоры.
А мне, повторюсь, по хрену. Ни те, ни другие, ни топором, ни электропилой не уберут из моей памяти те сказочные для меня воспоминания. Потому что в моей памяти как сейчас: Жэка
сказочно стоит в том прекрасном, лет несколько нетронутом человеком яблоневом саду..
— Саш, помоги…— её руки как-то очень наигранно неумело блуждали по спине в якобы поисках завязок лифчика.
Объясняю. Не было тогда у девчонок липучек на лифчиках, защелок современных, нанотехнологичных, Тогда были завязки. Грубо говоря, как шнурки на ботинках у мужиков.
Я не успел помочь. Жэка потянула «бантик» на спине и вот эта верхняя её «одежда» вдруг как-то съёжилась, словно почувствовала полную свою никчёмность, свалилась, обнажая два бугорка, которые были дарованы ей небом….
Я резко отвернулся. Не принято это было тогда — смотреть на то, на что смотреть очень хочется. При этом ощущал, что уже не двуногий. Третья моя нога между двумя обычными, росла быстро. В ужасающей прогрессии...
Не знаю, сколько прошло времени. Для меня – вечность. Аналитики подскажут: не более секунды
Плевать.
— Саш, а я, что, действительно такая некрасивая, что даже на меня не смотришь ?
Подло было бы стоять, не смотря на Жэку после этих слов. Я повернул голову. Она была в шаге от меня.
— Ты прекрасна, — прохрипел я
Жэка сделала шаг, обхватила мою шею руками и впилась губами в мои губы.
Я дал разрешение своим рукам. И они незамедлительно этим воспользовались. Хотя им пришлось нелегко — не могли же они быть сразу и везде: на бархате Жэкиной груди, на ее крепких бёдрах и восхитительно упругой попке.
— Жэка, — на секунду оторвав от неё губы сказал я, — о нас же, черт знает, что подумают.
— Пусть думают, — шепнула она в ухо, — тебе, что плохо?
Я не ответил, только крепче прижал к себе. Её низ, к своему низу.
Жэка чуть отстранилась от меня:
— Ого, — сказала она.
— Чего?
— Ничего.. В смысле, чего...
И медленно приспустила мои плавки.
Я закрыл глаза, млея.
За дальше мне стыдно до сих пор. Ну и что, что я был
перевозбужден? Это меня не оправдывает. Только её пальчики коснулись моего члена, я стал кончать. Из меня вылилось столько, сколько никогда до этого не было (а что, в этом возрасте никто не занимался онанизмом?)
Жэка брезгливо смотрела на свою руку, на которой остались белые тягучие капли. Потом вытерла руку о мое тело
— Ну ты и… — она не договорила, подняла с земли
лифчик, повернулась ко мне спиной, — помоги завязать.
Столько времени прошло, а как сейчас помню. Пальцы, как
деревянные, негнущиеся. Всё во мне — стыд, замешанный на чувстве большой вины перед ней. Я долго трудился над завязками, которые были тогда, как шнурки на ботинках….
Потом мы вернулись к нашей компании. Жэка — с каменным лицом, молча. Я — морально уничтоженный. И тоже молчал.
Отдельно нужно сказать о наших ребятах. Никто, ни словом, ни даже намёком, не оговорился о нашем получасовом отсутствии. Все давно собрались. Даже подстилки, на которых лежали, убрали в сумки. Ждали только нас. Мы быстро, стараясь не смотреть друг на друга, накинули на себя верхнее, и вся наша компания отправилась домой.
Автор: Sacha58 E-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.