Ступени возмужания. Ступень двенадцатая.
Ступень двенадцатая.
Похоже, поторопился. Во-первых, вокруг ивы надо было бежать в другую сторону, тогда бы я оказался к Наташке и тете там, где моему взору открылись бы две обнаженные спины, ну и все что к ним ниже прилагается, в обрамлении песка и солнца, а не две головы, уложенные подбородками на руки, локтями ко мне. Во-вторых, сам бы не попал им на глаза, почти в упор. Словно на расстрел, особенно карими бесенятами.
Дело в том, что когда я ползал, осваивая партизанскую науку, мои семейные трусы выдали меня, забились сырым песком, что тетя не преминула заметить.
— Наташ, он не подглядывал, он — подслушивал! — немного повернувшись к ней, сказала она. — Видишь на трусах мокрый песок. А мокрым, он может быть только под ивой. В жару она плачет, и там сыро... Что с ним делать будем?
— Пусть под нее обратно лезет! — фыркнула Наташка и опустила лицо на руки.
— Иди сюда, — позвала меня тетя.
Я подошел. Не вставая, она протянула руки и сдернула с меня грязные трусы. Ладошкой стряхнула с волос лобка, моего безынициативного «отличия», прилипший песок и заставила переступить ногами через спущенные темно-синие «паруса».
Это было несколько неожиданно — для Наташки, из-под ее рук и, якобы опущенной на них головы, я отчетливо увидел один карий глаз. Тетя не видела, — знала, Наташка смотрит, поэтому она немного дольше, чем того требовала необходимость, провозилась с моим «отличием». Со стороны это выглядело — даже не знаю, ну как мать отряхивает измызгавшегося сына или бабушка — внука. Если, конечно, не брать в расчет, что от движений ее ласкающей ладони «отличие» стало приподниматься.
Как только оно приобрело вид «не юноши, но мужа», тетя, двумя сомкнутыми пальцами, легонько шлепнула по кончику и сказала:
— Иди, в реке обмойся...
Наташка отвернулась. Не удержалась — хмыкнула.
Это было наказание и, по лукавому выражению глаз тети, я его заслужил. Что ж — развернулся и пошел к воде, теша себя мыслю, что вернусь к ним голым. Грязные трусы тетя откинула к мостику для постирушек, подтверждая или скорее утверждая и постановляя.
Я окунулся, но далеко заплывать не стал. Лег на мелководье. Теперь я не слышал, что говорила тетя Наташке, зато хорошо их видел. Точнее черную и русую головы. Тетя расплела клубок, а Наташка вообще никогда не их заплетала, — у нее были волосы до плеч, с прямым пробором и концами колечками. Как только, я удалился на приличное расстояние, Наташка повернулась к тете и стала ее допытывать.
О чем? Думаю, я тогда правильно догадался. Они говорили о моем отличии от девчонок. Может, не конкретно о моем, но в общем, — уж точно. Наташка так была увлечена расспросами. Совсем забыла, что мне ее видно, приподнялась на локтях, предоставляя моим глазам груди. Заразительно засмеялась. Мне стало интересно, и я направился к тете.
Как только вышел из воды, стал приближаться, их оживленная беседа прекратилась. Наташка снова отвернулась, делая вид, что загорает. Словно уснула на солнце. Приблизился, но ложиться на песок не стал.
И вовсе я не такой наглый, как можно подумать. Честно, хотел просто лечь рядом с ними, но поднялась тетя. Встала во весь рост, ко мне лицом — естественно, и всем остальным — вскинула руки вверх, сплела над головой пальцы и произнесла:
— Пойду, окунусь...
При этом она еще выгнула поднятые руки как-то так, что ее груди прижались друг к другу, живот втянулся, лобок обозначился курчавыми волосиками. Ноги были плотно сомкнуты. От великолепной картины обнаженного женского тела, мое «отличие» подскочило и сделало легкий реверанс тетиной красоте.
Естественно, это не ускользнуло от карих бесенят Наташки. Краем глаза, я увидел, как они приковались ко мне, точнее к моей нижней половине — «отличие» снова сделала реверанс. Она даже не удивилась, что передо мной тетя встала обнаженной. Сейчас Наташку интересовало мое «отличие».
— Ну, я пошла, — проговорила тетя.
Мимолетно, движением снизу вверх, она огладила ладошкой «отличие», оно вскинулось и несокрушимо замерло.
Сибирская Афродита удалялась навстречу речной волне — омыться в пенистых водах и вернуться обновленной, а я стоял, как юный бог солнца Аполлон, и не было даже фигового листика, чтобы прикрыться от карих бесенят золотоволосой Гебы.
Повторяю — это я сейчас так лихо выкрутил, про дочь Зевса и Геры богиню вечной юности, тогда я о ней ничего не знал, но разве оно что меняет?
Наташка на меня смотрела, как богиня с Олимпа на своего суженного полубога Геракла. Точно вам говорю! Принимая позу сфинкса, она пододвинулась ко мне. Плотно сомкнув коленки, уперев ягодицы на пяточки, протянула руку и дотронулась.
— Ой! Он сейчас лопнет...
Еще бы не лопнул! Я полагал — сойду с ума. «Отличие» подпрыгнуло, кивая ее продолговатой, изящно изогнутой кисти, с длинными пальчиками, как жеребец в цирковом поклоне. Если б меня не охлаждала одна мысль: «Резкая перемена в Наташке, результат беседы с тетей или взяло верх любопытство?», — наверное, я бы разрядился прямо ей в лицо. Мне пришлось его схватить и отвести...
— Сегодня, ты уже дрочил? — неожиданно спросила она, прищурив карих бесенят.
— Нет...
Вопрос меня озадачил, на него я ответил автоматически: Делал? Конечно, не делал! Я вообще этим не занимаюсь! И только потом до меня дошло, что Наташка не спрашивала меня: «делаю ли я?», она спросила «сегодня, ты уже делал?».
— Подрочи...— прошептала она. — Тетя сказала: терпеть вредно. Болеть будет, если не подрочишь. Она мне книгу об этом дать обещала.
— А ты?
— Я...— Наташка сделала паузу. — Я потрогаю его. Можно? Он так смешно подпрыгивает!
— Я тоже хочу тебя потрогать.
— Где?
Хотелось сказать: где золотистый пушок, но, Наташка сидела очаровательным сфинксом, плотно сомкнув колени, и доступа к нему не было, зато грудь она уже открыла, не стесняясь, показывала.
— Сосок... — ответил я.
— Только, я вставать не буду...
Наташа развернулась вполоборота, грудью под мою руку, а сама ладонью осторожно огладила мое «отличие». Оно потянулось за ее тонкими пальцами. Я сделал ладонь лодочкой, Наташка доверчиво положила в нее левый сосок, он потерся об мою кожу, набух.
— Ну, дрочи — шепнула она, прислонившись пылающей щекой к моей руке, что держала ее грудь.
Я был уже на грани, и упрашивать меня долго было не надо. Ухватив «отличие» ладонью другой руки, я оголил головку...
Наташкины карие бесенята раскрылись до придела, она наблюдала, как я, то скидывал крайнюю плоть, то накидывал, пока не стрельнул белым сгустком. Из-под пальцев на песок полилось мое желание тягучими каплями. Запрокинув голову, я прорычал что-то нечленораздельное.
— Тебе хорошо было? — спросила она, когда у меня перестали подрагивать ноги от наслаждения.
— Как тебе утром...
— Дурак! Отпусти! Тетя идет...
Я убрал ладонь, высвободил маленький розовый сосок, Наташка быстро распласталась на песке, спиной к солнцу, и отвернулась.
От реки, словно прогуливаясь, не спеша шла тетя. Собирая мокрые волосы, отжимая, она посмотрела на мое сдувающееся, «отличие», с перламутровой капелькой на кончике, улыбнулась.
— Ступайте купаться. Вода — прелесть...
Наташка надулась. И что, я такого сказал? Но, как только тетя спросила: «не натворил ли я чего? Пока ее не было», — она предпочла помотать головой в отрицании и побежать к реке.
Наташкины ягодицы, красные от легшего на белую кожу свежего загара, красиво переминались от передвижения, бедра немного раскачивались. Созданный быстрым бегом встречный ветерок приподнимал с ее плеч русые волосы...
Первый раз я увидел, как бежит девчонка. Конечно, и в школе, и во дворе, они, девчонки, не всегда ходили пешком, — носились, как угорелые, но вот так, обнаженной с перекатами мышц буквально по всему легкому стройному телу! Причем, покрытые естественной жировой прослойкой, мышцы не выпирали как у мужика, плавно толкали ее тело вперед. Наташка летела, лишь слегка касаясь маленьк
ими ступнями песка.
А как вошла в воду! Осторожно, раскинув руки, толкая волну ножками. Когда река обласкала ее красные от загара ягодицы, Наташка вздрогнула, остановилась и, рывком, сделала несколько шагов. Волна захлестнула ее спину, грудь, она как бы уперлась ладошками о воду, приподнялась на цыпочки, выкинула руки вперед и легла на волну. Перевернулась на спину и, плавно работая ножками, поплыла. Все это было так естественно, так органично с окружающей нас природой, что я залюбовался.
Наташка, Наташка! Как она легко и свободно чувствовала себя обнаженной. А ведь только вчера сидела в «ГАЗике» и комкала подол платья. Раскрылась бутоном цветка под лучами летнего солнышка. Расправила незабудка-пригожница нежные лепестки, заблагоухала. И с чего бы?..
Я быстро списал все на лето, — была бы зима, сидела бы сейчас Наташка на дедовском кожаном диване, в толстенном свитере джинсах, шерстяных носках, и читала Вильяма Шекспира собрание сочинений в восьми томах...
Пока я наблюдал за Наташкой, тетя смотрела на меня. Подойдя, кончиком указательного пальца, она подобрала перламутровку капельку с моего «отличия», поднесла ее к своему носу, вдохнула и произнесла:
— Чего стоишь? Догоняй! А остаточек, подари мне...
— Тетя, я...
— Беги, Горюшко, беги... Так и должно быть.
Тетя повернула голову, отвела от меня глаза. Я стоял и, неожиданно, мне подумалось — несправедливо, что тетя остается одна. Переминался, пока она не развернула меня к реке и не шлепнула по голому заду.
Я быстро догнал Наташку. Похоже, лежа на спине, кочуя по волне недалеко от берега, она меня поджидала. Поднырнул под нее, я огладил ее попку. Наташка весело взвизгнула и когда моя голова появилась на поверхности, загребла ладонью воды, брызнула. Ее карие бесенята лучились, Наташка тоже испытывала новые ощущения, и эти ощущения ей нравились все больше и больше.
Мы отплыли на мелководье и начали обливать друг друга водой, смеялись и барахтались. Как-то так вышло, в пылу игры, я трогал Наташку за различные места обнаженного тела, она меня трогала, и это уже было само собой разумеющимся, обычным.
Один раз я даже коснулся ее золотистого пушка, зрачки карих бесенят расширились, но Наташка ничего не сказала, отстранилась, но не сразу. А уж сколько раз ее музыкальные пальчики коснулись моего безынициативного «отличия», и сосчитать трудно.
Так мы пропульхались в реке уйму времени, его не замечая. Тетя загорала на берегу, только иногда она ополаскивалась, да и то, отойдя от нас немного ниже по течению.
Лишь когда солнце приблизилось к макушкам деревьев, не повисло, но приблизилось к западной стороне леса, отряхивая халат, тетя крикнула:
— Есть никто не хочет?
До этого, ни я, ни Наташка, о еде не думали, но услышав тетю, поняли, что до жутиков проголодались. Переглянулись и, взявшись за руки, с криком «хотим, хотим!» понеслись к ней.
Тетя смотрела на нас улыбаясь, приняла в объятья обоих. Я был голый, Наташка голая и тетя еще не успела надеть халата, но никто даже и не думал об этом. Я прижимался к тетиной груди слева, Наташка — справа, мы смотрели друг на друга, теплые ладони тети оглаживали наши загорелые ягодицы, и нам, всем троим, было хорошо.
— Одеваться собираемся? — снова спросила тетя.
Я посмотрел на Наташку, Наташка — на меня, и мы дружно ответили:
— Нет!..
— Ну и ладно...
Мы отправились к дому. Одежда осталась на берегу. Кто ее тронет, — вокруг, на сотню километров никого...
Готовить что-то домашнее, обычное, тетя не стала, ради такого дня распечатала «Н.З.», достала из ледника буженины, кило на пять. Во дворе, ее немного обожгла на березовых углях, на вертеле в дымку поваляла, нарезала ломтями и, на деревянном блюде прямоугольной формы, выставила на большой чурбан. Из ледника принесла квас в крынке. Мы с Наташкой, подтащили с крыльца две лавочки. Одну тете, другую для себя. Сели...
Запах буженины с дымком, пенистый квас в стаканах, начали сводить звуки моего пустого желудка в голодную симфонию. Наташка тоже сидела в нетерпении. Наверное, это был как раз тот момент, когда мы совсем забыли про обнаженность. Словно невинные дети природы сидели у огня, каждый ждал своего куска пойманного мамонта.
Потом, зимой, я часто вспоминал этот дикокаменный обед ближе к ужину. Сидевшую напротив тетю, — ее груди, живот, порхающие над блюдом руки. Вспоминал Наташкин золотистый пушок, что выглядывал меж ее ног, плотно сомкнутых в коленях. На скамейке, мы терлись с ней бедрами, и шелковый пушок был совсем рядом, руку протяни...
— Чего сидишь?! — спросила тетя, облизывая свои пальцы. — Ты мужик, тебе и первый кусок! Бери...
Я поскромничал, потянулся к самому маленькому кусочку. Тетя, легонько, ударила ладошкой мне по пальцам.
— Это еще что за фокусы?! — напуская на себя строгость, проговорила она, взяла самый большой кусок буженины и протянула. — Наташ, давай, покорми его. Сил-то в песок много потерял. А силы восстанавливать надо мясом.
Наташка слегка покраснела, взяла у тети кусок буженины и, на музыкальных пальчиках, поднесла к моему рту. Пока я отгрызал от него половину, по ее ладони тек жир, но она смотрела на меня такими благодарными глазами, словно я целовал ей руки. От ее карих бесенят, прикрытых шелковыми ресницами, от приподнятых сосков обнаженной девичьей груди, мелькнувшего по губам кончика язычка, во мне проснулся дикий зверь. Измазываясь, я вгрызался в зажаренное мясо, а она смеялась.
Блюдо мы опустошили, ничего не оставив. Прохладный квас, приятно пробегая по пищеводу, утрамбовал буженину в наших молодых организмах.
— Ну, все, теперь в дом, — скомандовала тетя.
— А книга? — напомнила ей Наташка, прикрываясь ресницами.
— Книга? Сейчас...
Тетя пробежала к крыльцу. Наташка отодвинулась от меня.
Нет, не все окончательно забыли, что обнажены. Наташка явно опасалась оставаться со мной наедине. При тете она чувствовала себя свободно, расковано, а вот без нее — отодвинулась, спряталась за руками.
Тетя вышла и приподняла над головой тоненькую книжку. «Как раз мой размер для чтения! Поди, и картинки есть?», — мелькнула у меня мысль.
— Наташ! — крикнула она.
Я сорвался со скамейки первым, подскочил. Тетя вручила ее мне. Наташка, пытаясь ухватить меня за руку, потребовала:
— Отдай!
— Я тоже читать хочу! — вполне резонно, ответил я.
— Ну, и читай!
Наташка фыркнула и вошла в дом. Тетя шлепнула меня по голому заду и шепнула:
— А ты вслух читай... Пойду, пока, приберусь.
Наташа снова ухватила толстый том собрания сочинений Вильяма Шекспира. Наверное, даже оделась бы, но выданный ей тетин халат остался на берегу, платье в стирке, а что-то другое взять без разрешения, она не могла. Наташка плотно села к столу, положила на колени скатерть, грудь прикрыла Шекспиром.
Я расположился на стул у окна. Закинул нога на ногу, пробежал взглядом название: «Н.М. Ходаков. Молодым супругам». Раскрыл не на первой странице, а как всегда делаю — пропустив листов десять-пятнадцать. Меня привлек тест, который был оформлен немного иначе, чем основной — прописью.
Следуя совету тети, я зачитал вслух:
«Начала онанировать в двенадцатилетнем возрасте, умерено (два—три раза в неделю); после шестнадцати мастурбационные акты стала совершать чаще, почти ежедневно...».
Последние два слова, я произнес на растяжку. Закрутились мысли, возникла пауза. Наташка отвлеклась от Шекспира.
— Дальше! — не выдержала.
Я очнулся и прочитал: «Относиться к этим действиям очень спокойно. Бывают случаи, когда мастурбирует по несколько раз в день. Это — молодая цветущая женщина, пользующаяся большим вниманием у мужчин».
Наташка подскочила и вырвала у меня книгу.
— Дай сюда! Я про мальчишек прочитаю. Тетя говорила: про вас в ней тоже есть...
Она сузила прицелом глаза. Я не ответил, скинул ногу с ноги, стало неудобно. Задумался: «несколько раз в день»...
Похоже, поторопился. Во-первых, вокруг ивы надо было бежать в другую сторону, тогда бы я оказался к Наташке и тете там, где моему взору открылись бы две обнаженные спины, ну и все что к ним ниже прилагается, в обрамлении песка и солнца, а не две головы, уложенные подбородками на руки, локтями ко мне. Во-вторых, сам бы не попал им на глаза, почти в упор. Словно на расстрел, особенно карими бесенятами.
Дело в том, что когда я ползал, осваивая партизанскую науку, мои семейные трусы выдали меня, забились сырым песком, что тетя не преминула заметить.
— Наташ, он не подглядывал, он — подслушивал! — немного повернувшись к ней, сказала она. — Видишь на трусах мокрый песок. А мокрым, он может быть только под ивой. В жару она плачет, и там сыро... Что с ним делать будем?
— Пусть под нее обратно лезет! — фыркнула Наташка и опустила лицо на руки.
— Иди сюда, — позвала меня тетя.
Я подошел. Не вставая, она протянула руки и сдернула с меня грязные трусы. Ладошкой стряхнула с волос лобка, моего безынициативного «отличия», прилипший песок и заставила переступить ногами через спущенные темно-синие «паруса».
Это было несколько неожиданно — для Наташки, из-под ее рук и, якобы опущенной на них головы, я отчетливо увидел один карий глаз. Тетя не видела, — знала, Наташка смотрит, поэтому она немного дольше, чем того требовала необходимость, провозилась с моим «отличием». Со стороны это выглядело — даже не знаю, ну как мать отряхивает измызгавшегося сына или бабушка — внука. Если, конечно, не брать в расчет, что от движений ее ласкающей ладони «отличие» стало приподниматься.
Как только оно приобрело вид «не юноши, но мужа», тетя, двумя сомкнутыми пальцами, легонько шлепнула по кончику и сказала:
— Иди, в реке обмойся...
Наташка отвернулась. Не удержалась — хмыкнула.
Это было наказание и, по лукавому выражению глаз тети, я его заслужил. Что ж — развернулся и пошел к воде, теша себя мыслю, что вернусь к ним голым. Грязные трусы тетя откинула к мостику для постирушек, подтверждая или скорее утверждая и постановляя.
Я окунулся, но далеко заплывать не стал. Лег на мелководье. Теперь я не слышал, что говорила тетя Наташке, зато хорошо их видел. Точнее черную и русую головы. Тетя расплела клубок, а Наташка вообще никогда не их заплетала, — у нее были волосы до плеч, с прямым пробором и концами колечками. Как только, я удалился на приличное расстояние, Наташка повернулась к тете и стала ее допытывать.
О чем? Думаю, я тогда правильно догадался. Они говорили о моем отличии от девчонок. Может, не конкретно о моем, но в общем, — уж точно. Наташка так была увлечена расспросами. Совсем забыла, что мне ее видно, приподнялась на локтях, предоставляя моим глазам груди. Заразительно засмеялась. Мне стало интересно, и я направился к тете.
Как только вышел из воды, стал приближаться, их оживленная беседа прекратилась. Наташка снова отвернулась, делая вид, что загорает. Словно уснула на солнце. Приблизился, но ложиться на песок не стал.
И вовсе я не такой наглый, как можно подумать. Честно, хотел просто лечь рядом с ними, но поднялась тетя. Встала во весь рост, ко мне лицом — естественно, и всем остальным — вскинула руки вверх, сплела над головой пальцы и произнесла:
— Пойду, окунусь...
При этом она еще выгнула поднятые руки как-то так, что ее груди прижались друг к другу, живот втянулся, лобок обозначился курчавыми волосиками. Ноги были плотно сомкнуты. От великолепной картины обнаженного женского тела, мое «отличие» подскочило и сделало легкий реверанс тетиной красоте.
Естественно, это не ускользнуло от карих бесенят Наташки. Краем глаза, я увидел, как они приковались ко мне, точнее к моей нижней половине — «отличие» снова сделала реверанс. Она даже не удивилась, что передо мной тетя встала обнаженной. Сейчас Наташку интересовало мое «отличие».
— Ну, я пошла, — проговорила тетя.
Мимолетно, движением снизу вверх, она огладила ладошкой «отличие», оно вскинулось и несокрушимо замерло.
Сибирская Афродита удалялась навстречу речной волне — омыться в пенистых водах и вернуться обновленной, а я стоял, как юный бог солнца Аполлон, и не было даже фигового листика, чтобы прикрыться от карих бесенят золотоволосой Гебы.
Повторяю — это я сейчас так лихо выкрутил, про дочь Зевса и Геры богиню вечной юности, тогда я о ней ничего не знал, но разве оно что меняет?
Наташка на меня смотрела, как богиня с Олимпа на своего суженного полубога Геракла. Точно вам говорю! Принимая позу сфинкса, она пододвинулась ко мне. Плотно сомкнув коленки, уперев ягодицы на пяточки, протянула руку и дотронулась.
— Ой! Он сейчас лопнет...
Еще бы не лопнул! Я полагал — сойду с ума. «Отличие» подпрыгнуло, кивая ее продолговатой, изящно изогнутой кисти, с длинными пальчиками, как жеребец в цирковом поклоне. Если б меня не охлаждала одна мысль: «Резкая перемена в Наташке, результат беседы с тетей или взяло верх любопытство?», — наверное, я бы разрядился прямо ей в лицо. Мне пришлось его схватить и отвести...
— Сегодня, ты уже дрочил? — неожиданно спросила она, прищурив карих бесенят.
— Нет...
Вопрос меня озадачил, на него я ответил автоматически: Делал? Конечно, не делал! Я вообще этим не занимаюсь! И только потом до меня дошло, что Наташка не спрашивала меня: «делаю ли я?», она спросила «сегодня, ты уже делал?».
— Подрочи...— прошептала она. — Тетя сказала: терпеть вредно. Болеть будет, если не подрочишь. Она мне книгу об этом дать обещала.
— А ты?
— Я...— Наташка сделала паузу. — Я потрогаю его. Можно? Он так смешно подпрыгивает!
— Я тоже хочу тебя потрогать.
— Где?
Хотелось сказать: где золотистый пушок, но, Наташка сидела очаровательным сфинксом, плотно сомкнув колени, и доступа к нему не было, зато грудь она уже открыла, не стесняясь, показывала.
— Сосок... — ответил я.
— Только, я вставать не буду...
Наташа развернулась вполоборота, грудью под мою руку, а сама ладонью осторожно огладила мое «отличие». Оно потянулось за ее тонкими пальцами. Я сделал ладонь лодочкой, Наташка доверчиво положила в нее левый сосок, он потерся об мою кожу, набух.
— Ну, дрочи — шепнула она, прислонившись пылающей щекой к моей руке, что держала ее грудь.
Я был уже на грани, и упрашивать меня долго было не надо. Ухватив «отличие» ладонью другой руки, я оголил головку...
Наташкины карие бесенята раскрылись до придела, она наблюдала, как я, то скидывал крайнюю плоть, то накидывал, пока не стрельнул белым сгустком. Из-под пальцев на песок полилось мое желание тягучими каплями. Запрокинув голову, я прорычал что-то нечленораздельное.
— Тебе хорошо было? — спросила она, когда у меня перестали подрагивать ноги от наслаждения.
— Как тебе утром...
— Дурак! Отпусти! Тетя идет...
Я убрал ладонь, высвободил маленький розовый сосок, Наташка быстро распласталась на песке, спиной к солнцу, и отвернулась.
От реки, словно прогуливаясь, не спеша шла тетя. Собирая мокрые волосы, отжимая, она посмотрела на мое сдувающееся, «отличие», с перламутровой капелькой на кончике, улыбнулась.
— Ступайте купаться. Вода — прелесть...
Наташка надулась. И что, я такого сказал? Но, как только тетя спросила: «не натворил ли я чего? Пока ее не было», — она предпочла помотать головой в отрицании и побежать к реке.
Наташкины ягодицы, красные от легшего на белую кожу свежего загара, красиво переминались от передвижения, бедра немного раскачивались. Созданный быстрым бегом встречный ветерок приподнимал с ее плеч русые волосы...
Первый раз я увидел, как бежит девчонка. Конечно, и в школе, и во дворе, они, девчонки, не всегда ходили пешком, — носились, как угорелые, но вот так, обнаженной с перекатами мышц буквально по всему легкому стройному телу! Причем, покрытые естественной жировой прослойкой, мышцы не выпирали как у мужика, плавно толкали ее тело вперед. Наташка летела, лишь слегка касаясь маленьк
ими ступнями песка.
А как вошла в воду! Осторожно, раскинув руки, толкая волну ножками. Когда река обласкала ее красные от загара ягодицы, Наташка вздрогнула, остановилась и, рывком, сделала несколько шагов. Волна захлестнула ее спину, грудь, она как бы уперлась ладошками о воду, приподнялась на цыпочки, выкинула руки вперед и легла на волну. Перевернулась на спину и, плавно работая ножками, поплыла. Все это было так естественно, так органично с окружающей нас природой, что я залюбовался.
Наташка, Наташка! Как она легко и свободно чувствовала себя обнаженной. А ведь только вчера сидела в «ГАЗике» и комкала подол платья. Раскрылась бутоном цветка под лучами летнего солнышка. Расправила незабудка-пригожница нежные лепестки, заблагоухала. И с чего бы?..
Я быстро списал все на лето, — была бы зима, сидела бы сейчас Наташка на дедовском кожаном диване, в толстенном свитере джинсах, шерстяных носках, и читала Вильяма Шекспира собрание сочинений в восьми томах...
Пока я наблюдал за Наташкой, тетя смотрела на меня. Подойдя, кончиком указательного пальца, она подобрала перламутровку капельку с моего «отличия», поднесла ее к своему носу, вдохнула и произнесла:
— Чего стоишь? Догоняй! А остаточек, подари мне...
— Тетя, я...
— Беги, Горюшко, беги... Так и должно быть.
Тетя повернула голову, отвела от меня глаза. Я стоял и, неожиданно, мне подумалось — несправедливо, что тетя остается одна. Переминался, пока она не развернула меня к реке и не шлепнула по голому заду.
Я быстро догнал Наташку. Похоже, лежа на спине, кочуя по волне недалеко от берега, она меня поджидала. Поднырнул под нее, я огладил ее попку. Наташка весело взвизгнула и когда моя голова появилась на поверхности, загребла ладонью воды, брызнула. Ее карие бесенята лучились, Наташка тоже испытывала новые ощущения, и эти ощущения ей нравились все больше и больше.
Мы отплыли на мелководье и начали обливать друг друга водой, смеялись и барахтались. Как-то так вышло, в пылу игры, я трогал Наташку за различные места обнаженного тела, она меня трогала, и это уже было само собой разумеющимся, обычным.
Один раз я даже коснулся ее золотистого пушка, зрачки карих бесенят расширились, но Наташка ничего не сказала, отстранилась, но не сразу. А уж сколько раз ее музыкальные пальчики коснулись моего безынициативного «отличия», и сосчитать трудно.
Так мы пропульхались в реке уйму времени, его не замечая. Тетя загорала на берегу, только иногда она ополаскивалась, да и то, отойдя от нас немного ниже по течению.
Лишь когда солнце приблизилось к макушкам деревьев, не повисло, но приблизилось к западной стороне леса, отряхивая халат, тетя крикнула:
— Есть никто не хочет?
До этого, ни я, ни Наташка, о еде не думали, но услышав тетю, поняли, что до жутиков проголодались. Переглянулись и, взявшись за руки, с криком «хотим, хотим!» понеслись к ней.
Тетя смотрела на нас улыбаясь, приняла в объятья обоих. Я был голый, Наташка голая и тетя еще не успела надеть халата, но никто даже и не думал об этом. Я прижимался к тетиной груди слева, Наташка — справа, мы смотрели друг на друга, теплые ладони тети оглаживали наши загорелые ягодицы, и нам, всем троим, было хорошо.
— Одеваться собираемся? — снова спросила тетя.
Я посмотрел на Наташку, Наташка — на меня, и мы дружно ответили:
— Нет!..
— Ну и ладно...
Мы отправились к дому. Одежда осталась на берегу. Кто ее тронет, — вокруг, на сотню километров никого...
Готовить что-то домашнее, обычное, тетя не стала, ради такого дня распечатала «Н.З.», достала из ледника буженины, кило на пять. Во дворе, ее немного обожгла на березовых углях, на вертеле в дымку поваляла, нарезала ломтями и, на деревянном блюде прямоугольной формы, выставила на большой чурбан. Из ледника принесла квас в крынке. Мы с Наташкой, подтащили с крыльца две лавочки. Одну тете, другую для себя. Сели...
Запах буженины с дымком, пенистый квас в стаканах, начали сводить звуки моего пустого желудка в голодную симфонию. Наташка тоже сидела в нетерпении. Наверное, это был как раз тот момент, когда мы совсем забыли про обнаженность. Словно невинные дети природы сидели у огня, каждый ждал своего куска пойманного мамонта.
Потом, зимой, я часто вспоминал этот дикокаменный обед ближе к ужину. Сидевшую напротив тетю, — ее груди, живот, порхающие над блюдом руки. Вспоминал Наташкин золотистый пушок, что выглядывал меж ее ног, плотно сомкнутых в коленях. На скамейке, мы терлись с ней бедрами, и шелковый пушок был совсем рядом, руку протяни...
— Чего сидишь?! — спросила тетя, облизывая свои пальцы. — Ты мужик, тебе и первый кусок! Бери...
Я поскромничал, потянулся к самому маленькому кусочку. Тетя, легонько, ударила ладошкой мне по пальцам.
— Это еще что за фокусы?! — напуская на себя строгость, проговорила она, взяла самый большой кусок буженины и протянула. — Наташ, давай, покорми его. Сил-то в песок много потерял. А силы восстанавливать надо мясом.
Наташка слегка покраснела, взяла у тети кусок буженины и, на музыкальных пальчиках, поднесла к моему рту. Пока я отгрызал от него половину, по ее ладони тек жир, но она смотрела на меня такими благодарными глазами, словно я целовал ей руки. От ее карих бесенят, прикрытых шелковыми ресницами, от приподнятых сосков обнаженной девичьей груди, мелькнувшего по губам кончика язычка, во мне проснулся дикий зверь. Измазываясь, я вгрызался в зажаренное мясо, а она смеялась.
Блюдо мы опустошили, ничего не оставив. Прохладный квас, приятно пробегая по пищеводу, утрамбовал буженину в наших молодых организмах.
— Ну, все, теперь в дом, — скомандовала тетя.
— А книга? — напомнила ей Наташка, прикрываясь ресницами.
— Книга? Сейчас...
Тетя пробежала к крыльцу. Наташка отодвинулась от меня.
Нет, не все окончательно забыли, что обнажены. Наташка явно опасалась оставаться со мной наедине. При тете она чувствовала себя свободно, расковано, а вот без нее — отодвинулась, спряталась за руками.
Тетя вышла и приподняла над головой тоненькую книжку. «Как раз мой размер для чтения! Поди, и картинки есть?», — мелькнула у меня мысль.
— Наташ! — крикнула она.
Я сорвался со скамейки первым, подскочил. Тетя вручила ее мне. Наташка, пытаясь ухватить меня за руку, потребовала:
— Отдай!
— Я тоже читать хочу! — вполне резонно, ответил я.
— Ну, и читай!
Наташка фыркнула и вошла в дом. Тетя шлепнула меня по голому заду и шепнула:
— А ты вслух читай... Пойду, пока, приберусь.
Наташа снова ухватила толстый том собрания сочинений Вильяма Шекспира. Наверное, даже оделась бы, но выданный ей тетин халат остался на берегу, платье в стирке, а что-то другое взять без разрешения, она не могла. Наташка плотно села к столу, положила на колени скатерть, грудь прикрыла Шекспиром.
Я расположился на стул у окна. Закинул нога на ногу, пробежал взглядом название: «Н.М. Ходаков. Молодым супругам». Раскрыл не на первой странице, а как всегда делаю — пропустив листов десять-пятнадцать. Меня привлек тест, который был оформлен немного иначе, чем основной — прописью.
Следуя совету тети, я зачитал вслух:
«Начала онанировать в двенадцатилетнем возрасте, умерено (два—три раза в неделю); после шестнадцати мастурбационные акты стала совершать чаще, почти ежедневно...».
Последние два слова, я произнес на растяжку. Закрутились мысли, возникла пауза. Наташка отвлеклась от Шекспира.
— Дальше! — не выдержала.
Я очнулся и прочитал: «Относиться к этим действиям очень спокойно. Бывают случаи, когда мастурбирует по несколько раз в день. Это — молодая цветущая женщина, пользующаяся большим вниманием у мужчин».
Наташка подскочила и вырвала у меня книгу.
— Дай сюда! Я про мальчишек прочитаю. Тетя говорила: про вас в ней тоже есть...
Она сузила прицелом глаза. Я не ответил, скинул ногу с ноги, стало неудобно. Задумался: «несколько раз в день»...