Ступени возмужания. Ступень седьмая
Ступень седьмая.
Если кто, читая эти строки, подумал: коль баня, то обязательно произойдет то, что так любят описывать, начиная со Льва Николаевича Толстого, то он ошибается.
Признаться, какие-то мысли в данном направлении и у меня возникли, когда я вдохновенно колол дрова. Тогда я еще не читал патриарха русской литературы, может быть и не он был родоначальник сальных историй «банщика» — неважно, и без осведомленности на эту тему, в моем юном воображении поселилась тетя.
Она лежала на пологе, а по ее обнаженному телу струйки влаги, то меж груди, то по животу, в черном кудрявом треугольнике. Тетя их растирала ладошками, окуная пальцы себе промеж бедер.
Все так и было. Наверное, ярко описываю это потому, что видел, а не только мечтал. Но продолжения в манере характерной банной истории у меня с тетей не следует.
В общем, начну сначала...
Я наколол дров. Правда, дров и так было много — два метра высотой, в метр шириной и метров восемь в длину, поленницы стояли вдоль ограды тремя рядами, около них и притулилась небольшая баня.
В Сибири редко топили углем, зима долгая, холодная и дрова заготавливали впрок. Очень часто, дальние поленницы, годами, не были востребованы. Но, кроме колотых и сложенных, солидной пирамидой дров, еще возвышались и березовые чурбаны, их мне тетя и предложила частично поколоть.
Когда я, довольный собой, объявил ей о проделанной работе, она велела сложить их в поленницу, а для бани взять с другой.
— На солнышке дрова должны высохнуть, дождями обветриться, — объяснила она мне. Я видимо сгримасничал, — не помню, но за спину, как старый дед, держался точно, и она добавила: — Ничего, ничего! Тебе полезно...
Иногда, тетя называла баню мыльней, на мой вопрос: «почему?», она ответила, что дед кличет мыльней, и еще добавила: «по-старинке», но мне хватило и того, что дед называет.
Так или иначе, мыльня или баня нагрелась быстро, тетя вышла из дома уже обнаженной и игриво прошествовала мимо меня с березовым веником. Я поспешил следом.
То о чем мечталось, произошло. Тетя лежала на пологе, а я ее хлестал веником. Охаживал по всему телу. После, она уложила меня и отпарила, как следует. Мыло, вихотку на этот раз мы даже не взяли. Оказывается — до этого, я в бане мылся, а сегодня парился.
На начало второго часа нахождения в мыльне, мои мысли были сосредоточены лишь на одном желании — глотнуть холодного зимнего воздуха или навечно поселиться в холодильнике, но я держался.
— Все не могу больше, — проговорила она первая, скидывая с грудей потоки, то ли воды, то ли пота. — Пошли в ромашках купаться!
То, что после бани, бывает, купаются обнаженными в реках, я видел в фильмах, даже зимой, в проруби моржуют, в трусах и купальниках — показывали, но купаться в цветах!
Удивление проявилось на моем лице, тетя рассмеялась.
— Глазенки-то раскрыл! Здесь недалеко, целое поле... Пошли, покажу.
Если честно, то я готов был бежать куда угодно, только бы из бани и больше не наполнять легкие густым горячим паром. Мы вышли за ворота, даже не прикрыв калитки, пустились в противоположную от реки сторону. Там я еще не бывал.
Тетя бежала красиво, ее обнаженная спина, сомкнутые, напряженные ягодицы, мелькали передо мной, открывая новую сторону огромного мира. Лесная нимфа вела меня по своим владениям. Если я был бы не настолько ленив в чтении, то, наверное, убоялся, что сейчас она обернется и превратит меня в оленя. Но, древнегреческих мифов я тогда не знал и безбоязненно наслаждался, поедая глазами ее тело в стремительном движении.
Углубившись в лес, минуя его, тетя выбежала на поляну, усеянную ромашками.
Это действительно было недалеко — высокие лиственницы скрывали от посторонних глаз залитый солнцем цветочный рай, где властвовали лишь два шмеля, но признав в тете хозяйку, они приветливо пожужжали и улетели.
Пройдя по поляне, лаская ладошками ромашки, она обернулась, вскинула руки и упала на спину.
— Иди сюда. Ложись, — услышал я, когда поляна ее скрыла.
Я подошел, она потянула меня за руку, опрокидывая на себя и, перевернувшись, подмяла мягкой грудью.
— Нравиться купаться? Я здесь часто отдыхаю, после парной.
Я угукнул. Мне нравилось чувствовать, как ее соски терлись об мою грудь. Одна нога тети была заброшена на меня — ее живот терся по «отличию». Пыльца от ромашек покрыла тетины еще влажные плечи и шею — она пахла полем, словно полевой цветок.
— Голой? — почему-то спросил я.
— Конечно, никого ведь нет. Я хозяйка!.. Хочу просто лежу, а хочу и поиграю немножко, — она обдала меня жарким взглядом, ожидая вопрос, который, естественно, последовал незамедлительно:
— Как?
— А как ты сегодня утром! Думаешь, если у меня нет того хоботка, как у тебя, так и поиграть не с чем?
Я притих. В голове закрутилась куча предположений, сдобренных десятком вопросов, но я молчал, боясь спугнуть пока еще только-только начатое откровение.
Игриво огладив меня грудью, тетя потянулась рукой, сорвала ромашку, покрутила пальцами стебелек и откинулась на спину.
— Чего молчишь? — спросила она, расправляя ей лепестки. — Раньше я здесь гадала, а теперь просто лежу и играю... Хочешь посмотреть?
Я снова не ответил. Слова застряли у меня в горле, неважно даже, о чем они были, просто застряли.
Тетя повернула ко мне голову и, немного обидчиво, прошептала:
— Горюшко, не молчи...
— Хочу...— наконец-то, вытолкнул я все не сказанные слова, одним комом.
Она улыбнулась и шепнула мне в ухо:
— Ложись валетом...
Когда я расположился головой к ее ступням, тетя закинула одну ногу мне на грудь.
Открылось влагалище, сейчас он действительно открылось мне и солнечному свету. Случайно или намерено, но тетя легла лицом к солнцу, которое не преминула заглянуть в ее укромное место лаской тепла. На влагалище появилась капелька, но теперь оно было раскрыто, и капелька появилась под маленьким бугорком. Крошечный, горошиной, он выделился из плоти, под ним она и образовалась.
Ногой и одной рукой тетя прижала меня к себе, так, что я мог только смотреть, а вторую, с ромашкой, опустила вниз. Лепесток цветка окунулся в капельку и нежно обласкал бугорок, делая его влажным. Тетя издала тихий стон, снова обласкала его лепестками.
Моему взору открылась маленькая розовая пещерка, она резко распахнулась и начала медленно сжиматься, орошая цветок, тихим постаныванием, из нее выталкивалась влага. Бугорок увеличился, стал малинового цвета и скинул с себя набухшую плоть. Тетя ласкала его ромашкой, выгибая спину и подставляя грудь лучам солнца. Ее нога на мне слегка подрагивала, я чувствовал сокращение мышц ее упругой ягодицы у своего бедра.
— Подуй на цветок, — прошептала она.
Я сложил губы трубочкой и взворошил лепестки дыханием.
Пещерка резко закрылась, вытолкнула влагу, открылась, снова закрылась. Тетя приподнялась, рука обхватила мой зад, сжимая его до боли. Ее глаза смотрели на меня, меня не видя, она издала громкий стон и рухнула на спину. Нога на моей груди напряглась и обмякла.
— Спасибо, Горюшко...— прошептала она, только через какое-то время, прислонившись горячей щекой к моему животу. — Давай поцелую.
Не дожидаясь ответа, ее влажные жаркие губы обхватили мое «отличие» и втянули в себя. Я уставился в голубое небо, без всяких мыслей рассматривая проплывающее
над нами кудрявое белоснежное облако. Тетя обласкала меня скользящим движением вниз до самого корня, вернулась к головке и кончиком языка, внедряя его в канал, пощекотала.
Теперь выгнулся я. Мои руки, инстинктивно, хотели оттолкнуть ее голову, но она остановила меня, прижав их своими. Поглотив «отличие», тетя замерла, давая мне излиться, только когда я перестал выгибаться и хрипеть от удовольствия, она выпустила его из сладкого плена, облизала губы и поцеловала в самый кончик.
— Вкусненький. Так бы и съела, — проговорила она ему — не мне. Я лежал и смотрел в голубое небо, а надо мной, любопытствуя желтенькими глазками, склонились ромашки...
У дома деда сибирская река петляла, поэтому мы не вернулись, а прошли через поле и вышли к берегу. Было удивительно идти по лесу совершенно голым. В моем воображении вплыли какие-то обрывки знания о первобытном обществе, к моему стыду, в основном почерпнутые из телевиденья и кино.
Тогда в нашем городе только-только включили еще один канал Москвы, и теперь их было два, третьим — местное телевиденье. Для моего поколения, это было что-то вроде интернета сейчас, мы часами просиживали у голубого экрана. А если у кого был «цветной телик», то подчеркивали напечатанную в газете телепрограмму, — буквально все, что имело приставку «цветной», даже вечерние новости «Время» — и смотрели, смотрели.
Как тогда говорили, «в цвете» показывали передачи: «В мире животных» и «Клуб кинопутешественников». Тур Хейердал, озеро Титикака, камышовая лодка «Ра». Еще, как бы краем, в данных передачах мелькали голые, далекие от цивилизации племена, вот это и сосредоточилось в моей голове полным хаосом, пока мы двигались к реке.
Тетя сходу вошла в теплую воду и махнула мне рукой уже с середины. Плавал я еще не очень хорошо, поэтому приостановился, когда волны достигли моей груди. Река была довольно широкой, я засомневался, что смогу ее осилить.
— Чего, Горюшко, испугался? — вернулась она ко мне, встала ногами на илистое дно и обняла. — Река добрая, она тебя сама донесет. Смотри...
Тетя легла на волну спиной, ее грудь немного колыхнулась, подзывая к себе. Она огладила ее, приласкала соски пальцами, и поплыла, лишь немного работая ногами.
Наверное, я бы утонул, но на берегу не остался.
Выплыв к середине, тетя меня подождала. Как «Ра» и «Ра II», мы пошли по течению, волна нас подхватила и понесла к дому деда. Тетя ласкала себя, гладила соски, крутила их между пальцев и рассказывала, как женщинам нравится прикасаться к ним, — что вода, словно мои губы. Иногда, я терял под собой волну, начинал погружаться, тогда она пропускала ладонь мне под спину, и я снова оказывался на поверхности.
Как тетя легко плыла! Ее маленькие ступни работали хвостом русалки, а вся она отдавалась реке, именно отдавалась, как может лишь женщина отдаваться своей любви.
Только когда мы подплывали к мостику для постирушек, я перестал опасаться, и ко мне пришло блаженство.
Я ощутил, как мое отличие от девчонок поддевает вода, перекидывает, то в одну, то в другую сторону. Позже, я много узнал о культе Девицы-Водицы, и, думаю, что эта проказница, тогда со мной играла. Голым, я ей понравился, и топить она меня не собиралась. Зря боялся.
Мы вышли на берег, тетя помахала реке рукой, словно расставалась с подругой детства, пообещала завтра навестить.
Я смотрел то на воду, то на тетю и на секунду мне показалось, что Девица-Водица машет ей в ответ. Прибрежная ракита, качнула ветками. Сам того полностью еще не осознавая, я, напрочь, забыл, и про город, и про телевизор. В мире, который мне открывался, не было черно-белых программ, он был даже не цветной — радужный.
— Пошли...— немного с грустью, проговорила тетя, и, отряхивая плотно сомкнутые ягодицы от речного песка, направилась к дому.
Жест, в общем-то, обычный, если не брать в расчет обнаженность, но мое «отличие», видимо, так не посчитало и воспаряло.
— Подари это желание речке. Отблагодари за то, что донесла нас, не потеряла. Водяному не отдала, — проговорила она, не оборачиваясь, и снова провела ладонью по ягодицам.
Тетя словно знала мои мысли, чувства, потребности.
— Как это — подари? — спросил я.
Тетя остановилась. Закидывая мокрые волосы на грудь, обернулась. Глаза ее вспыхнули ласковым огнем.
— Принеси в дар. Помочь?
Я пожал плечами. Тетя говорила загадкой, но от этого мое отличие от девчонок стало подпрыгивать. Она улыбнулась и подошла беря меня за руку.
— Вернемся, — шепнула мне.
В такие моменты голос ее становился таким чарующим, она говорила тихо, придыханием волнуя грудь.
Я никак не мог привыкнуть к этому. Уже не первый раз, тетя произносила слова в таком тембре и все равно по спине пробегала теплая волна, перетекая, скапливаясь в моем «отличие» — делая его твердым, разрывая желанием.
Мы вошли в воду. Тетя встала за спиной, ее руки протекли теплыми ладонями по моим бедрам, одна охватила «отличие», а другая спустилась немного ниже и приподняла мошонку, пальцем разделив на яички.
Крайняя плоть была скинута и подушечка пальца другой руки стала делать по головке круговые движения по солнцу. «Посолонь», но, как я это движение называется, я узнал намного позже.
При этом, вея на меня горячим дыханием, прижимаясь ко мне всем телом, медленно просовывая одно колено между моих ног и обдавая мне зад жаром своего укромного места, она произнесла:
— Возьми река дар! Нашу сладость, себе на радость.
Мое отличие вздрогнуло и из-под ее пальца стало густо, толчками, литься белая тягучая сперма.
На этот раз, она не убрала руку, прижала к каналу подушечку пальца. Другой рукой, поймала прыгающую в экстазе плоть.
— Дарим, дарим, дарим! — три раза произнесла тетя, водя по головке кругообразно, пока я не прекратил изливать себя в реку.
Тетя обошла меня, присела и ласково выдавила в воду последнюю капельку. Оголила головку.
— Теперь окунись. Пусть вода тебя обнимет.
Я опустился в воду, а она пошла на берег.
К тете у меня было много вопросов и за время отсутствия деда, я думал, потихоньку, ей их все перезадавать, но, с каждым прожитым вдвоем днем, количество вопросов не уменьшалось, а увеличивалось. Мне только открывали необычный и неповторимый мир, в котором жила тетя, подозреваю, ненавязчиво — через деда, а понять удивительный мир предков, я должен был сам...
Подходя к дому, тетя резко пригнулась. Я шел немного позади и чуть не уперся в нее.
— Машина у ворот! — тихо проговорила она, подбирая меня к своей груди через подмышку, ее сердце усиленно колотилось. — Отец Наташки приехал. И чего, его в субботу принесло?!..
— Может, уедет? — наверное, глупо спросил я.
— Не уедет. Ждать меня будет. За сто километров просто так не приезжают. Да и неписаный закон у нас: нет хозяев, а калитка открыта — входи в дом и дождись. Мало ли что! Тайга.
Тетя присела под куст. В ее глазах испуга не было, скорее игривость.
Осмотревшись, не видно ли нас от дома, она добавила:
— Тебе, Горюшко, идти...
— Мне?
— Тебе... Кому ж еще-то? То, что голый — с мальчишки, какой спрос! Сейчас, наверное, как раз часа три дня будет. Я будто бы к катеру пошла, а ты к мостику — купался. В дом зайдешь, сарафан в моей комнате на койке. Сложишь в сумку и отдашь псу. Скажешь: «ищи». Он найдет. Ну, Горюшко, беги. Выручай свою тетку...
Если кто, читая эти строки, подумал: коль баня, то обязательно произойдет то, что так любят описывать, начиная со Льва Николаевича Толстого, то он ошибается.
Признаться, какие-то мысли в данном направлении и у меня возникли, когда я вдохновенно колол дрова. Тогда я еще не читал патриарха русской литературы, может быть и не он был родоначальник сальных историй «банщика» — неважно, и без осведомленности на эту тему, в моем юном воображении поселилась тетя.
Она лежала на пологе, а по ее обнаженному телу струйки влаги, то меж груди, то по животу, в черном кудрявом треугольнике. Тетя их растирала ладошками, окуная пальцы себе промеж бедер.
Все так и было. Наверное, ярко описываю это потому, что видел, а не только мечтал. Но продолжения в манере характерной банной истории у меня с тетей не следует.
В общем, начну сначала...
Я наколол дров. Правда, дров и так было много — два метра высотой, в метр шириной и метров восемь в длину, поленницы стояли вдоль ограды тремя рядами, около них и притулилась небольшая баня.
В Сибири редко топили углем, зима долгая, холодная и дрова заготавливали впрок. Очень часто, дальние поленницы, годами, не были востребованы. Но, кроме колотых и сложенных, солидной пирамидой дров, еще возвышались и березовые чурбаны, их мне тетя и предложила частично поколоть.
Когда я, довольный собой, объявил ей о проделанной работе, она велела сложить их в поленницу, а для бани взять с другой.
— На солнышке дрова должны высохнуть, дождями обветриться, — объяснила она мне. Я видимо сгримасничал, — не помню, но за спину, как старый дед, держался точно, и она добавила: — Ничего, ничего! Тебе полезно...
Иногда, тетя называла баню мыльней, на мой вопрос: «почему?», она ответила, что дед кличет мыльней, и еще добавила: «по-старинке», но мне хватило и того, что дед называет.
Так или иначе, мыльня или баня нагрелась быстро, тетя вышла из дома уже обнаженной и игриво прошествовала мимо меня с березовым веником. Я поспешил следом.
То о чем мечталось, произошло. Тетя лежала на пологе, а я ее хлестал веником. Охаживал по всему телу. После, она уложила меня и отпарила, как следует. Мыло, вихотку на этот раз мы даже не взяли. Оказывается — до этого, я в бане мылся, а сегодня парился.
На начало второго часа нахождения в мыльне, мои мысли были сосредоточены лишь на одном желании — глотнуть холодного зимнего воздуха или навечно поселиться в холодильнике, но я держался.
— Все не могу больше, — проговорила она первая, скидывая с грудей потоки, то ли воды, то ли пота. — Пошли в ромашках купаться!
То, что после бани, бывает, купаются обнаженными в реках, я видел в фильмах, даже зимой, в проруби моржуют, в трусах и купальниках — показывали, но купаться в цветах!
Удивление проявилось на моем лице, тетя рассмеялась.
— Глазенки-то раскрыл! Здесь недалеко, целое поле... Пошли, покажу.
Если честно, то я готов был бежать куда угодно, только бы из бани и больше не наполнять легкие густым горячим паром. Мы вышли за ворота, даже не прикрыв калитки, пустились в противоположную от реки сторону. Там я еще не бывал.
Тетя бежала красиво, ее обнаженная спина, сомкнутые, напряженные ягодицы, мелькали передо мной, открывая новую сторону огромного мира. Лесная нимфа вела меня по своим владениям. Если я был бы не настолько ленив в чтении, то, наверное, убоялся, что сейчас она обернется и превратит меня в оленя. Но, древнегреческих мифов я тогда не знал и безбоязненно наслаждался, поедая глазами ее тело в стремительном движении.
Углубившись в лес, минуя его, тетя выбежала на поляну, усеянную ромашками.
Это действительно было недалеко — высокие лиственницы скрывали от посторонних глаз залитый солнцем цветочный рай, где властвовали лишь два шмеля, но признав в тете хозяйку, они приветливо пожужжали и улетели.
Пройдя по поляне, лаская ладошками ромашки, она обернулась, вскинула руки и упала на спину.
— Иди сюда. Ложись, — услышал я, когда поляна ее скрыла.
Я подошел, она потянула меня за руку, опрокидывая на себя и, перевернувшись, подмяла мягкой грудью.
— Нравиться купаться? Я здесь часто отдыхаю, после парной.
Я угукнул. Мне нравилось чувствовать, как ее соски терлись об мою грудь. Одна нога тети была заброшена на меня — ее живот терся по «отличию». Пыльца от ромашек покрыла тетины еще влажные плечи и шею — она пахла полем, словно полевой цветок.
— Голой? — почему-то спросил я.
— Конечно, никого ведь нет. Я хозяйка!.. Хочу просто лежу, а хочу и поиграю немножко, — она обдала меня жарким взглядом, ожидая вопрос, который, естественно, последовал незамедлительно:
— Как?
— А как ты сегодня утром! Думаешь, если у меня нет того хоботка, как у тебя, так и поиграть не с чем?
Я притих. В голове закрутилась куча предположений, сдобренных десятком вопросов, но я молчал, боясь спугнуть пока еще только-только начатое откровение.
Игриво огладив меня грудью, тетя потянулась рукой, сорвала ромашку, покрутила пальцами стебелек и откинулась на спину.
— Чего молчишь? — спросила она, расправляя ей лепестки. — Раньше я здесь гадала, а теперь просто лежу и играю... Хочешь посмотреть?
Я снова не ответил. Слова застряли у меня в горле, неважно даже, о чем они были, просто застряли.
Тетя повернула ко мне голову и, немного обидчиво, прошептала:
— Горюшко, не молчи...
— Хочу...— наконец-то, вытолкнул я все не сказанные слова, одним комом.
Она улыбнулась и шепнула мне в ухо:
— Ложись валетом...
Когда я расположился головой к ее ступням, тетя закинула одну ногу мне на грудь.
Открылось влагалище, сейчас он действительно открылось мне и солнечному свету. Случайно или намерено, но тетя легла лицом к солнцу, которое не преминула заглянуть в ее укромное место лаской тепла. На влагалище появилась капелька, но теперь оно было раскрыто, и капелька появилась под маленьким бугорком. Крошечный, горошиной, он выделился из плоти, под ним она и образовалась.
Ногой и одной рукой тетя прижала меня к себе, так, что я мог только смотреть, а вторую, с ромашкой, опустила вниз. Лепесток цветка окунулся в капельку и нежно обласкал бугорок, делая его влажным. Тетя издала тихий стон, снова обласкала его лепестками.
Моему взору открылась маленькая розовая пещерка, она резко распахнулась и начала медленно сжиматься, орошая цветок, тихим постаныванием, из нее выталкивалась влага. Бугорок увеличился, стал малинового цвета и скинул с себя набухшую плоть. Тетя ласкала его ромашкой, выгибая спину и подставляя грудь лучам солнца. Ее нога на мне слегка подрагивала, я чувствовал сокращение мышц ее упругой ягодицы у своего бедра.
— Подуй на цветок, — прошептала она.
Я сложил губы трубочкой и взворошил лепестки дыханием.
Пещерка резко закрылась, вытолкнула влагу, открылась, снова закрылась. Тетя приподнялась, рука обхватила мой зад, сжимая его до боли. Ее глаза смотрели на меня, меня не видя, она издала громкий стон и рухнула на спину. Нога на моей груди напряглась и обмякла.
— Спасибо, Горюшко...— прошептала она, только через какое-то время, прислонившись горячей щекой к моему животу. — Давай поцелую.
Не дожидаясь ответа, ее влажные жаркие губы обхватили мое «отличие» и втянули в себя. Я уставился в голубое небо, без всяких мыслей рассматривая проплывающее
над нами кудрявое белоснежное облако. Тетя обласкала меня скользящим движением вниз до самого корня, вернулась к головке и кончиком языка, внедряя его в канал, пощекотала.
Теперь выгнулся я. Мои руки, инстинктивно, хотели оттолкнуть ее голову, но она остановила меня, прижав их своими. Поглотив «отличие», тетя замерла, давая мне излиться, только когда я перестал выгибаться и хрипеть от удовольствия, она выпустила его из сладкого плена, облизала губы и поцеловала в самый кончик.
— Вкусненький. Так бы и съела, — проговорила она ему — не мне. Я лежал и смотрел в голубое небо, а надо мной, любопытствуя желтенькими глазками, склонились ромашки...
У дома деда сибирская река петляла, поэтому мы не вернулись, а прошли через поле и вышли к берегу. Было удивительно идти по лесу совершенно голым. В моем воображении вплыли какие-то обрывки знания о первобытном обществе, к моему стыду, в основном почерпнутые из телевиденья и кино.
Тогда в нашем городе только-только включили еще один канал Москвы, и теперь их было два, третьим — местное телевиденье. Для моего поколения, это было что-то вроде интернета сейчас, мы часами просиживали у голубого экрана. А если у кого был «цветной телик», то подчеркивали напечатанную в газете телепрограмму, — буквально все, что имело приставку «цветной», даже вечерние новости «Время» — и смотрели, смотрели.
Как тогда говорили, «в цвете» показывали передачи: «В мире животных» и «Клуб кинопутешественников». Тур Хейердал, озеро Титикака, камышовая лодка «Ра». Еще, как бы краем, в данных передачах мелькали голые, далекие от цивилизации племена, вот это и сосредоточилось в моей голове полным хаосом, пока мы двигались к реке.
Тетя сходу вошла в теплую воду и махнула мне рукой уже с середины. Плавал я еще не очень хорошо, поэтому приостановился, когда волны достигли моей груди. Река была довольно широкой, я засомневался, что смогу ее осилить.
— Чего, Горюшко, испугался? — вернулась она ко мне, встала ногами на илистое дно и обняла. — Река добрая, она тебя сама донесет. Смотри...
Тетя легла на волну спиной, ее грудь немного колыхнулась, подзывая к себе. Она огладила ее, приласкала соски пальцами, и поплыла, лишь немного работая ногами.
Наверное, я бы утонул, но на берегу не остался.
Выплыв к середине, тетя меня подождала. Как «Ра» и «Ра II», мы пошли по течению, волна нас подхватила и понесла к дому деда. Тетя ласкала себя, гладила соски, крутила их между пальцев и рассказывала, как женщинам нравится прикасаться к ним, — что вода, словно мои губы. Иногда, я терял под собой волну, начинал погружаться, тогда она пропускала ладонь мне под спину, и я снова оказывался на поверхности.
Как тетя легко плыла! Ее маленькие ступни работали хвостом русалки, а вся она отдавалась реке, именно отдавалась, как может лишь женщина отдаваться своей любви.
Только когда мы подплывали к мостику для постирушек, я перестал опасаться, и ко мне пришло блаженство.
Я ощутил, как мое отличие от девчонок поддевает вода, перекидывает, то в одну, то в другую сторону. Позже, я много узнал о культе Девицы-Водицы, и, думаю, что эта проказница, тогда со мной играла. Голым, я ей понравился, и топить она меня не собиралась. Зря боялся.
Мы вышли на берег, тетя помахала реке рукой, словно расставалась с подругой детства, пообещала завтра навестить.
Я смотрел то на воду, то на тетю и на секунду мне показалось, что Девица-Водица машет ей в ответ. Прибрежная ракита, качнула ветками. Сам того полностью еще не осознавая, я, напрочь, забыл, и про город, и про телевизор. В мире, который мне открывался, не было черно-белых программ, он был даже не цветной — радужный.
— Пошли...— немного с грустью, проговорила тетя, и, отряхивая плотно сомкнутые ягодицы от речного песка, направилась к дому.
Жест, в общем-то, обычный, если не брать в расчет обнаженность, но мое «отличие», видимо, так не посчитало и воспаряло.
— Подари это желание речке. Отблагодари за то, что донесла нас, не потеряла. Водяному не отдала, — проговорила она, не оборачиваясь, и снова провела ладонью по ягодицам.
Тетя словно знала мои мысли, чувства, потребности.
— Как это — подари? — спросил я.
Тетя остановилась. Закидывая мокрые волосы на грудь, обернулась. Глаза ее вспыхнули ласковым огнем.
— Принеси в дар. Помочь?
Я пожал плечами. Тетя говорила загадкой, но от этого мое отличие от девчонок стало подпрыгивать. Она улыбнулась и подошла беря меня за руку.
— Вернемся, — шепнула мне.
В такие моменты голос ее становился таким чарующим, она говорила тихо, придыханием волнуя грудь.
Я никак не мог привыкнуть к этому. Уже не первый раз, тетя произносила слова в таком тембре и все равно по спине пробегала теплая волна, перетекая, скапливаясь в моем «отличие» — делая его твердым, разрывая желанием.
Мы вошли в воду. Тетя встала за спиной, ее руки протекли теплыми ладонями по моим бедрам, одна охватила «отличие», а другая спустилась немного ниже и приподняла мошонку, пальцем разделив на яички.
Крайняя плоть была скинута и подушечка пальца другой руки стала делать по головке круговые движения по солнцу. «Посолонь», но, как я это движение называется, я узнал намного позже.
При этом, вея на меня горячим дыханием, прижимаясь ко мне всем телом, медленно просовывая одно колено между моих ног и обдавая мне зад жаром своего укромного места, она произнесла:
— Возьми река дар! Нашу сладость, себе на радость.
Мое отличие вздрогнуло и из-под ее пальца стало густо, толчками, литься белая тягучая сперма.
На этот раз, она не убрала руку, прижала к каналу подушечку пальца. Другой рукой, поймала прыгающую в экстазе плоть.
— Дарим, дарим, дарим! — три раза произнесла тетя, водя по головке кругообразно, пока я не прекратил изливать себя в реку.
Тетя обошла меня, присела и ласково выдавила в воду последнюю капельку. Оголила головку.
— Теперь окунись. Пусть вода тебя обнимет.
Я опустился в воду, а она пошла на берег.
К тете у меня было много вопросов и за время отсутствия деда, я думал, потихоньку, ей их все перезадавать, но, с каждым прожитым вдвоем днем, количество вопросов не уменьшалось, а увеличивалось. Мне только открывали необычный и неповторимый мир, в котором жила тетя, подозреваю, ненавязчиво — через деда, а понять удивительный мир предков, я должен был сам...
Подходя к дому, тетя резко пригнулась. Я шел немного позади и чуть не уперся в нее.
— Машина у ворот! — тихо проговорила она, подбирая меня к своей груди через подмышку, ее сердце усиленно колотилось. — Отец Наташки приехал. И чего, его в субботу принесло?!..
— Может, уедет? — наверное, глупо спросил я.
— Не уедет. Ждать меня будет. За сто километров просто так не приезжают. Да и неписаный закон у нас: нет хозяев, а калитка открыта — входи в дом и дождись. Мало ли что! Тайга.
Тетя присела под куст. В ее глазах испуга не было, скорее игривость.
Осмотревшись, не видно ли нас от дома, она добавила:
— Тебе, Горюшко, идти...
— Мне?
— Тебе... Кому ж еще-то? То, что голый — с мальчишки, какой спрос! Сейчас, наверное, как раз часа три дня будет. Я будто бы к катеру пошла, а ты к мостику — купался. В дом зайдешь, сарафан в моей комнате на койке. Сложишь в сумку и отдашь псу. Скажешь: «ищи». Он найдет. Ну, Горюшко, беги. Выручай свою тетку...