Ступени возмужания. Ступень шестая.
Ступень шестая
Пока за окнами совсем не стемнело, мы с тетей по дому ходили обнаженными. Некая отдаленность от людей позволяла нам чувствовать себя дикарями.
Ощущения, я вам скажу, незабываемые. Тетя вела себя так естественно и не принужденно. Я совсем забыл, что, вообще-то, исходя из этики и морали, на ней должен быть хотя бы халат. Время от времени, я лишь ловил себя на мысли, точнее сказать на взгляде, который стремился залезть в ее укромные места.
О том, что это не хорошо, я знал, но ничего поделать не мог. Глаза переставали мне подчиняться, приходилось буквально перетаскивать их в сторону, но они, пружинками, прыгали обратно.
Сейчас я понимаю — тетя со мной играла. Если кто думает, коли она была голая, то все ее прелести были мне доступны. Вовсе нет!
Грудь — да! И волосы она не стала сматывать в клубок, при движении они волнами ложились, то на одно плечо, то на другое, или спадали на спину, — изогнутую, плавно переходящую в две упругие плотно-прижатые друг к другу ягодицы. Но то, что там, где, если смотреть сзади, чернели реденькие волосики, а спереди было покрыто аккуратным курчавым треугольником, для меня было и по-прежнему оставалось пока загадкой.
Даже наклоняясь, тетя сжимала ноги и напрягала ягодицы. Какие они красивые в напряжении, с ямочками! Словно насаженные на ножки, даже нет, — словно их продолжение. Под правой коленкой у нее, извилисто, змейкой пробегала тонкая голубая вена.
Когда все дела были сделаны, мы поужинали. До полной темноты оставалось часа полтора, тетя зажгла керосиновую лампу и, талией обогнув кожаный валик подлокотника, устроилась с ножками на старом диване, что стоял в комнате деда.
Ну, я вам скажу! Я снова захотел стать художником. Хоть тетя и была смуглянкой, но на фоне полутонов, отблесков лампы и на черной коже, линии ее обнаженного тела словно засияли. Бедра были плотно сомкнуты, а на них покоилась книга.
— Ложись рядом, — проговорила она.
Я пристроился головой на ее колени. Тетя приподняла книгу и моему взору открылась ее грудь с продолговатыми сосками и название книги на развороте. Чтобы как-то оправдать свой взгляд и маленькую хитрость — устраиваясь удобнее, я коснулся ее соска носом и прочитал название вслух: «Джейн Эйр» и автора «Шарлота Бронте».
— Хочешь, я тебе почитаю? — спросила тетя, проведя рукой по груди, немного помяв ее.
Я угукнул и нагло улегся головой ей на колени. Теперь мне были видны оба ее соска.
Расставшись с грудью, тетя перевернула страницу и зачитала:
«Если бы я оставила позади уютный семейный очаг и ласковых родителей, я, вероятно, в этот час особенно остро ощущала бы разлуку; вероятно, ветер родил бы печаль в моем сердце, а хаотический шум смущал бы мой душевный мир. Теперь же мною овладело лихорадочное возбуждение: мне хотелось, чтобы ветер выл еще громче, чтобы сумерки скорее превратились в густой мрак, а окружающий беспорядок — в открытое неповиновение...».
Она читала и читала, а я был полностью поглощен лицезрением ее сосков. Так близко я еще их не видел. Свет от керосиновой лампы немного оттенял ее небольшую грудь, но я все равно все подробно разглядел, что она состоят из аппетитных бугорочков с сосками словно малина. Нет, у тети они были темные и продолговатостью похожи на ежевику. И чем больше я на них смотрел, тем больше бугорки наливались соком и меняли цвет, но возможно это лишь обман освещения.
Тетя перестала читать и немного отодвинула лампу, погружая грудь в полутень.
— Тебе не интересно? — спросила она.
— Интересно! — всполошился я тем, что сам все испортил.
— Сходи, закрой ставни...
Тетя отложила книгу, приподняла мою, ставшую тяжелой, голову.
— Ну, не упрямься! Закроешь и придешь...
Делать было нечего. Я встал. Проклиная себя за то, что не мог хотя бы время от времени переводить взгляд на книгу, делать вид что слушаю, нехотя поплелся на улицу. Но по дороге ускорил шаг, чтобы быстрее вернуться.
По моему возвращению, тетя сидела на диване в той же позе, только в руках не было книги. Фитиль керосиновой лампы был поставлен на минимум.
— Ложись, — тихо произнесла она. В полутьме загадочно блеснули ее глаза.
Я снова устроился у нее на коленях, как на подушке, ухом прижался к темному треугольнику. Курчавые волосы ее лобка оказались такими мягкими, живот теплым. Тетя провела пальцами по моим кудрям, вкидывая их вверх.
— Нравиться?
— Что?
— Грудь. Ты же ее рассматривал?
— А можно снова потрогать.
— Можно, но лучше я сама.
— Сама потрогаешь?
— Нет...
Тетя немного наклонилась и левая сторона груди, соском, прошлась по моему носу, поддела нижнюю губу и приоткрыла мне рот.
— Не двигайся...— прошептала она.
Ее сосок толкнул мою верхнюю губу, приоткрывая мне рот еще больше.
Я слышал стук ее сердца, сначала он был мерным, но потом стал убыстряться.
Сосок освоился на моих губах и проник к языку...
— Потяни его, — снова прошептала тетя.
Я обхватил ее «ежевику», стал посасывать. Сосок имел сладковатый привкус, приятно пах чем-то очень знакомым.
— Я грудь парным молоком умыла. Нравиться?
Нравится — не то слово! Я готов был съесть «ягодку» и невольно ее куснул. От чего тетя вздрогнула и простонала.
Испугавшись, я замер... Пока не услышал:
— Еще! Укуси еще, не бойся...
Покусывая сосок, слыша тихие тетины стоны, я почувствовал, как ее рука прошлась по моему животу и нашла «отличие». Оно не находилось в боевой изготовке, но тете это даже понравилось. Постепенно мой потенциал входил в норму, и уже не спускал курок от трения об трусы. Проведя пальцами по крайней плоти, она собрала нектар, поднесла к своему носу, глубоко втянула.
— Какой ты вкусный. Мужчиной пахнет.
Она поменяла сосок. Я уже сам поймал его губами. Тетя не выпускала моих рук из своей, не давала им свободы. Да я и не пытался высвободиться из сладкого плена.
— Немного отодвинь голову к коленям и повернись лицом к животу, — шепнула она, опуская свои пальцы в моем нектаре снова к «отличию» и немного раздвигая ноги.
Я отодвинулся, скользнул глазами по ее пупку, впервые увидел влагалище. Оно не было раскрыто полностью, только чуть-чуть. На одной из его припухших желанием сторон, — как я потом узнал, они тоже назывались губами, внешними, — висела мутная капелька. Медленно стекая под тетю, она благоухала. Мне захотелось запихнуть этот запах в себя, наполнить им легкие...
Я так и сделал.
— Парным молоком... пахнет? — не в силах говорить, обрывисто произнесла она.
Тетя гладила мое отличие от девчонок, время от времени поднося пальцы к своему лицу, а я лежал на ее коленях и вдыхал аромат женщины. И чем больше она гладила, а я вдыхал, запах становился сильней, капли множились.
Словно речной жемчуг, капельки стекали по обеим сторонам чуть приоткрытого таинства. Тетя приостановила поглаживание моего «отличия», и я увидел, как ее влагалище стало сжиматься, словно всасывая что-то и выбрасывая, всасывая и выбрасывая.
Я вспомнил детский киножурнал «Хочу все знать». Однажды, в нем был сюжет о цветах — в ускоренном темпе показывали, как они, распуская лепестки, тянуться к солнцу и снова прячутся в бутоны на закате. Лежа головой на коленях тети, я наблюдал нечто очень схожее — влагалище, то собиралось в бутон, то распускалось. Сначала быстро, потом очень быстро, и, остаточно, медленно.
Тетя перестала постанывать, ее рука на «отличии» снова ожила, оно никак не могло разрядиться.
— Ты чего? — тихо произнесла она. — Перевозбудился?
— Я вместе хочу, — ответил я.
— Горюшко ты мое! Я уже...
— Как — «уже»? — вместе с вопросом и мое «отличие» воспаряло твердостью. — А руки?
— Мне и твоих глазенок хватило. Ладно, только для тебя... Вон, как яички подвело.
Тетя выпустила меня из плена свободной руки, поднесла освободившуюся ладонь к влагалищу, двумя пальцами поймала в нем какой-то бугорок и потерла его словно сосок. При этом она стала быстро работать с моим «отличием»...
— Сейчас... Сейчас...
Раздался порывистый, с приходом от рывками сокращающегося живота, стон. Тетя прижалась грудями к моему лицу, инстинктивно пытаясь снова поймать в ладонь утерянное мое отличие от девчонок. Хотя этого уже не требовалось, оно изливалось самостоятельно...
Мы легли на диван. Тетя обняла меня и прижала к себе.
— Разве можно сразу два раза так? — спросил я.
Эта мысль засела во мне острой занозой и терзала, терзала — пока я ее не вынул вопросом.
— Девочкам... А тебе, придется немного подождать, — ответила она, гася керосиновую лампу.
Засыпая, я подумал: «надо завтра расспросить». Мог бы и сегодня, но сил уже не было, веки сомкнулись...
Наверное, в лет пять, я посмотрел мультфильм «Маугли» в цветном изображении и кое-то время мне часто снился «огненный цветок», от внутреннего возбуждения «Проснись, Маугли! Проснись!», я вскакивал и просил у матери сладкого чая — залить пожар эмоций, что разгорелся в моем подсознании.
В ту ночь было очень похоже, прижимаясь к тете, я бормотал во сне, она меня ласкала, я чувствовал ее губы на выпотевшем лбу и сквозь дрему слышал: «спи, Горюшко, спи...».
Снился мне цветок. Он был малинового цвета, тянулся к солнцу, то распускаясь, то собираясь в бутон — толчками выталкивая из маленькой, горошинкой, серединки капли росы. Они стекали по лепесткам, капали с них прозрачными слезами, а цветок шептал мне:
«Это я парным молоком умылась. Сладкие слезы... Спи, Горюшко, спи...».
Так, несколько своеобразно, я расставался с детством, постепенно — день за днем, год за годом. В конечном итоге, сейчас мне перестали сниться цветные сны, но остались воспоминания...
Проснулся я поздно, спохватился, что переспал, как минимум, полтора часа времени, отведенного мне в мужчины. По-хозяйски, заворошился на дедовском диване.
Когда дед находился дома, в его комнату я не входил и тетя, пенаты своего отца, посещала редко, только в целях уборки. Вчера, когда она выбрала для чтения его диван, меня это удивило, но не настолько, чтобы долго об этом думать. Тетя была так обворожительна, а праздник обнаженного тела уже сгущался сумерками... Но утром, ко мне пришла такая мысль. У тети были свои тайны, и мне жутко захотелось от них отведать. Именно отведать, почему-то, такой глагол пришел мне в голову.
Я потянулся. Руки сами прошлись по ничем не стесненному «отличию». Приятно было пару раз перекинуть его из стороны в сторону, приподнять. Поправить в мошонке яички. Раньше я ограничивался резинкой трусов, плавок, ткань делала за меня то, что сейчас инстинктивно сотворили руки.
Обведя пальцем приоткрывшуюся головку, я поднес его к носу.
Ну что сказать! Пахло сном. Мужской это был сон или мальчишеский, но точно сон, мятный, теплый.
Пройдя через возраст, теперь я могу сказать: запах пробуждения женщины манит меня, завораживает. Часто и мне женщины говорили, как приятен им запах только что проснувшегося мужчины — часами можно просто лежать, говорить ласковые глупости и дышать им, обнимая друг друга. Мировая парфюмерия широко применяет феромоны — но тогда, я еще не знал, как запах сна называется.
Вернувшись к своему отличию от девочек, я решил его обследовать. Когда голый, такие мысли появляются сами собой, особенно если ты юн и любопытен.
Отодвинув крайнюю плоть вниз до придела, я сжал «отличие». На самом верху, где головка, образовалась капелька — такая же, как и у тети на влагалище, только меньших размеров. Я наклонил мягкое и податливое «отличие» к животу и капелька побежала по отверстию канала. Я вспомнил про слезинку, что висела на веках сомкнутых глаз тети, и наклонил «отличие» в другую сторону — капелька отправилась в обратный путь и лениво остановилась в уголке отверстия — нижнем, если я бы стоял, а не лежал.
Я захотел повторить эксперимент. Второй раз так же легко проделать данные манипуляции, мое отличие от девчонок уже мне не позволило. Оно стало твердеть, капелька на отверстии увеличилась.
Приподняв крайнюю плоть, я собрал ее в бутон из кожи, он очень быстро повлажнел, капля настойчиво пробилась наружу.
— Играешь? — спросила тетя, заходя в комнату.
Я дернулся, руки заметались в поисках резинки, чтобы спрятать «отличие». Какое-то время до меня еще доходили мысли: первая — трусов нет! вторая — чего я всполошился?
На вторую, сформировавшуюся в вопрос к самому себе, ответила тетя.
— Ой! Подскочил! Заспал, что ли? Не помнишь, как вчера меня разглядывал?
Испуг действительно был. Он вырвался откуда-то из подсознания и заполнил мои широко открытые глаза. Словно меня поймали с поличным на чем-то нехорошем. Даже проведенные наедине с тетей дни не остановили его. Так в нас въелась мораль. Хотя, как раз мне ее, вроде бы, никто и не читал. Она сама собой появилась, а вот приспособить реальность под вековые устои, оказалось не так-то просто, а главное быстро.
Сложно найти ту «золотую середину» между пошлостью и умением наслаждаться, дарить наслаждение без остаточного явления. Не делить свои мысли на «до» и «после». Не оценивать их по-разному, нередко, утром, вымещая недовольство самим собой на женщине, которую так хотел вечером.
Тетя была в халате с открытой шеей — голубоватого цвета в мелкий-мелкий василек, от груди до колен, узором по тонкому ситцу. Она улыбнулась, подошла и присела на диван, у моего «отличия». Ее пальцы приподняли его и, оглаживая, положили мне на живот. От испуга, оно опять стало безвольным, послушным.
— Ты чего, Горюшко? Перепугался-то?..
Если б я знал! Это сейчас, я как-то объяснил все то, что со мной неожиданно произошло, а тогда — лежал и молчал, прислушиваясь к своему сердцу, что усиленно билось в груди и вовсе не от возбуждения.
Видимо, поняв мое состояние, тетя сотворила на лице такую улыбку, что я сразу успокоился, сердце мое перешло на режим урчания. Она снова взяла мое «отличие» на ладонь и, пальцем другой руки, собрала капельку. Поднесла к своему рту, слизнула.
Кончик языка тети медленно подобрал ее с подушечки пальца и облизал губы, от чего они стали влажными и припухли.
— Ой, вкусно! А еще есть? — проговорила она.
Я пожал плечами. Мне как-то стало легко и весело. Я лежал голый, еще пах сном, а около меня сидела сногсшибательная женщина и пробовала меня на вкус.
— Нет! Тогда я просто понюхаю, можно?
Я моргнул.
Тетя немного отстранилась к моим ногам, по-кошачьи, выгнула спину, зажмурила глаза и, нежно держа в руке мое «отличие», стала его обнюхивать как цветок. Ее ноздри раскрывались и сжимались, с наслаждением втягивая в себя мой запах. Иногда кончик языка снова увлажнял ее губы, но глаза так и были закрыты.
«Дожив до сорока годов...», — к счастью, я знаю, для женщин гораздо важнее обнюхать мужчину, чем его увидеть. Запах это тот самый критерий, по которому женщина начинает «охоту».
Сразу же оговорюсь: парфюм конечно играет свою роль, когда вы желаете попасть в обозрение понравившейся вам женщины, но, и она не дура. Понимает обман, даже лучше нас. В отличие от женщин, мы, мужчины, часто введемся на косметику, а последнее время и на силикон.
Это сейчас, я такой умный! А тогда я думал: «Почему она закрыла глаза? Неужели ей не интересно на меня смотреть?!». Нет, пожалуй, второе можно и убрать. Я просто думал: «Почему она закрыла глаза?». И пока я размышлял, тетя их открыла, брызнув на меня целым пучком радости от полученного удовольствия. У меня даже создалось впечатление, для этого она их и закрыла, чтобы собрать лучики и одарить меня лучезарьем очей.
Мое отличие от девочек окрепло, но как-то без огонька. Немного оголив его, тетя прошептала:
— Нужно было сначала на двор прогуляться, Горюшко. Удовольствие у тебя красть не охота. Прыснешь так себе.
Тетя игриво поморщилась, снимая с меня остатки внезапно посетившего испуга, меняя его на любопытство.
И откуда она все знала? Меня действительно мучила утренняя эрекция, и в то же время возбуждение. Процесс остановился где-то между-между — первое, мешало второму. Как витязь на распутье, мое отличие от девчонок мучительно пыталось выплеснуть или то или другое, но не могло.
— Давай его оденем, — проговорила она. — А потом, снова снимешь...
Тетя встала и пошла за трусами.
Погрузившись в хлопчатобумажную ткань, мое отличие от девчонок быстро определилось, и я побежал на двор.
Когда вернулся, тетя гладила сарафан. Во мне забродили черные мысли...
— Сегодня же суббота! — поймав мой взгляд, сказала она. — После бани наряжусь.
— Бани!
— Дров наколоть нужно.
— Я сейчас!
— Стой, Горюшко! Дотерпишь ли? Иди сюда.
Поставив утюг, тетя подозвала. Я подошел. Она расстегнула ситец халата — оголив грудь, легонько подтолкнула к ней мою голову, а сама запустила руку мне в трусы.
Конечно, голым было удобней, но и ощущение, когда женская ладонь, преодолевая сопротивление резинки, подкрадывается к твоему отличию от девчонок, нежно вбирает его в себя, поигрывая пальчиками с мошонкой — незабываемо. Ее рука быстро вселила твердость в мое желание и стала медленно его доводить до пика. Трусы мешали, но в этом и была прелесть.
Моим губам и языку был доверен один сосок и после его тщательной обработки, с покусыванием — другой. Жилка на шее тети немного вздулась и запульсировала. Я отвлекся от грудей и приложил губы к ней. Она тяжело сглотнула.
— Еще поцелуй.
Я приложил губы к жилке и немного втянул.
— Засос не сделай, — мягко прошептала тетя.
Что такое «засос», я не знал, но второй раз я лишь приложил губы.
— Горюшко, я пошутила. Укуси сосок.
Я снова опустился ниже, к груди. Мое «отличие» забилось в ее ладони. Тетя откинула крайнюю плоть, я каплей прыснул в трусы, от чего дернулся и замер.
— Отпусти себя, — шепнула она мне в ухо. — Выстирается.
Тетя снова сделала насколько движений крайней плоти — я залил ее руку, а заодно и хлопчатобумажную ткань. Преодолевая сопротивление резинки, ладонь тети выползла на мой живот так же медленно, как и заползла. И легонько отстранила меня.
— Иди, коли дрова.
Она засмеялась. На мой изумленный взгляд, поспешила ответить.
— Вспомнила фильм. Недавно, передвижка в лесхоз привозила. «Укрощение строптивого» называется. Смешной... Ладно, иди.
Я вышел, углом глаза заметив — журясь кошкой на солнышке, она поднесла к носу ладонь, только что гладившую мое «отличие»...
Названого тетей фильма, я тогда еще не видел, но сразу поверил, что он смешной. Потом, зимой, прочитав запомнившееся название на афишах своего города, я его посмотрел...
«Укрощение строптивого» был первый фильм жанра комедийной мелодрамы, который я увидел и, сегодня, это один из моих любимых фильмов. Должен же я был узнать, почему тетя засмеялась, сказав «иди, коли дрова»... Она меняла мою жизнь, своими нежными руками лепила из меня мужчину, не халифом на час и не покудова дед приедет — на всю жизнь.
Пока за окнами совсем не стемнело, мы с тетей по дому ходили обнаженными. Некая отдаленность от людей позволяла нам чувствовать себя дикарями.
Ощущения, я вам скажу, незабываемые. Тетя вела себя так естественно и не принужденно. Я совсем забыл, что, вообще-то, исходя из этики и морали, на ней должен быть хотя бы халат. Время от времени, я лишь ловил себя на мысли, точнее сказать на взгляде, который стремился залезть в ее укромные места.
О том, что это не хорошо, я знал, но ничего поделать не мог. Глаза переставали мне подчиняться, приходилось буквально перетаскивать их в сторону, но они, пружинками, прыгали обратно.
Сейчас я понимаю — тетя со мной играла. Если кто думает, коли она была голая, то все ее прелести были мне доступны. Вовсе нет!
Грудь — да! И волосы она не стала сматывать в клубок, при движении они волнами ложились, то на одно плечо, то на другое, или спадали на спину, — изогнутую, плавно переходящую в две упругие плотно-прижатые друг к другу ягодицы. Но то, что там, где, если смотреть сзади, чернели реденькие волосики, а спереди было покрыто аккуратным курчавым треугольником, для меня было и по-прежнему оставалось пока загадкой.
Даже наклоняясь, тетя сжимала ноги и напрягала ягодицы. Какие они красивые в напряжении, с ямочками! Словно насаженные на ножки, даже нет, — словно их продолжение. Под правой коленкой у нее, извилисто, змейкой пробегала тонкая голубая вена.
Когда все дела были сделаны, мы поужинали. До полной темноты оставалось часа полтора, тетя зажгла керосиновую лампу и, талией обогнув кожаный валик подлокотника, устроилась с ножками на старом диване, что стоял в комнате деда.
Ну, я вам скажу! Я снова захотел стать художником. Хоть тетя и была смуглянкой, но на фоне полутонов, отблесков лампы и на черной коже, линии ее обнаженного тела словно засияли. Бедра были плотно сомкнуты, а на них покоилась книга.
— Ложись рядом, — проговорила она.
Я пристроился головой на ее колени. Тетя приподняла книгу и моему взору открылась ее грудь с продолговатыми сосками и название книги на развороте. Чтобы как-то оправдать свой взгляд и маленькую хитрость — устраиваясь удобнее, я коснулся ее соска носом и прочитал название вслух: «Джейн Эйр» и автора «Шарлота Бронте».
— Хочешь, я тебе почитаю? — спросила тетя, проведя рукой по груди, немного помяв ее.
Я угукнул и нагло улегся головой ей на колени. Теперь мне были видны оба ее соска.
Расставшись с грудью, тетя перевернула страницу и зачитала:
«Если бы я оставила позади уютный семейный очаг и ласковых родителей, я, вероятно, в этот час особенно остро ощущала бы разлуку; вероятно, ветер родил бы печаль в моем сердце, а хаотический шум смущал бы мой душевный мир. Теперь же мною овладело лихорадочное возбуждение: мне хотелось, чтобы ветер выл еще громче, чтобы сумерки скорее превратились в густой мрак, а окружающий беспорядок — в открытое неповиновение...».
Она читала и читала, а я был полностью поглощен лицезрением ее сосков. Так близко я еще их не видел. Свет от керосиновой лампы немного оттенял ее небольшую грудь, но я все равно все подробно разглядел, что она состоят из аппетитных бугорочков с сосками словно малина. Нет, у тети они были темные и продолговатостью похожи на ежевику. И чем больше я на них смотрел, тем больше бугорки наливались соком и меняли цвет, но возможно это лишь обман освещения.
Тетя перестала читать и немного отодвинула лампу, погружая грудь в полутень.
— Тебе не интересно? — спросила она.
— Интересно! — всполошился я тем, что сам все испортил.
— Сходи, закрой ставни...
Тетя отложила книгу, приподняла мою, ставшую тяжелой, голову.
— Ну, не упрямься! Закроешь и придешь...
Делать было нечего. Я встал. Проклиная себя за то, что не мог хотя бы время от времени переводить взгляд на книгу, делать вид что слушаю, нехотя поплелся на улицу. Но по дороге ускорил шаг, чтобы быстрее вернуться.
По моему возвращению, тетя сидела на диване в той же позе, только в руках не было книги. Фитиль керосиновой лампы был поставлен на минимум.
— Ложись, — тихо произнесла она. В полутьме загадочно блеснули ее глаза.
Я снова устроился у нее на коленях, как на подушке, ухом прижался к темному треугольнику. Курчавые волосы ее лобка оказались такими мягкими, живот теплым. Тетя провела пальцами по моим кудрям, вкидывая их вверх.
— Нравиться?
— Что?
— Грудь. Ты же ее рассматривал?
— А можно снова потрогать.
— Можно, но лучше я сама.
— Сама потрогаешь?
— Нет...
Тетя немного наклонилась и левая сторона груди, соском, прошлась по моему носу, поддела нижнюю губу и приоткрыла мне рот.
— Не двигайся...— прошептала она.
Ее сосок толкнул мою верхнюю губу, приоткрывая мне рот еще больше.
Я слышал стук ее сердца, сначала он был мерным, но потом стал убыстряться.
Сосок освоился на моих губах и проник к языку...
— Потяни его, — снова прошептала тетя.
Я обхватил ее «ежевику», стал посасывать. Сосок имел сладковатый привкус, приятно пах чем-то очень знакомым.
— Я грудь парным молоком умыла. Нравиться?
Нравится — не то слово! Я готов был съесть «ягодку» и невольно ее куснул. От чего тетя вздрогнула и простонала.
Испугавшись, я замер... Пока не услышал:
— Еще! Укуси еще, не бойся...
Покусывая сосок, слыша тихие тетины стоны, я почувствовал, как ее рука прошлась по моему животу и нашла «отличие». Оно не находилось в боевой изготовке, но тете это даже понравилось. Постепенно мой потенциал входил в норму, и уже не спускал курок от трения об трусы. Проведя пальцами по крайней плоти, она собрала нектар, поднесла к своему носу, глубоко втянула.
— Какой ты вкусный. Мужчиной пахнет.
Она поменяла сосок. Я уже сам поймал его губами. Тетя не выпускала моих рук из своей, не давала им свободы. Да я и не пытался высвободиться из сладкого плена.
— Немного отодвинь голову к коленям и повернись лицом к животу, — шепнула она, опуская свои пальцы в моем нектаре снова к «отличию» и немного раздвигая ноги.
Я отодвинулся, скользнул глазами по ее пупку, впервые увидел влагалище. Оно не было раскрыто полностью, только чуть-чуть. На одной из его припухших желанием сторон, — как я потом узнал, они тоже назывались губами, внешними, — висела мутная капелька. Медленно стекая под тетю, она благоухала. Мне захотелось запихнуть этот запах в себя, наполнить им легкие...
Я так и сделал.
— Парным молоком... пахнет? — не в силах говорить, обрывисто произнесла она.
Тетя гладила мое отличие от девчонок, время от времени поднося пальцы к своему лицу, а я лежал на ее коленях и вдыхал аромат женщины. И чем больше она гладила, а я вдыхал, запах становился сильней, капли множились.
Словно речной жемчуг, капельки стекали по обеим сторонам чуть приоткрытого таинства. Тетя приостановила поглаживание моего «отличия», и я увидел, как ее влагалище стало сжиматься, словно всасывая что-то и выбрасывая, всасывая и выбрасывая.
Я вспомнил детский киножурнал «Хочу все знать». Однажды, в нем был сюжет о цветах — в ускоренном темпе показывали, как они, распуская лепестки, тянуться к солнцу и снова прячутся в бутоны на закате. Лежа головой на коленях тети, я наблюдал нечто очень схожее — влагалище, то собиралось в бутон, то распускалось. Сначала быстро, потом очень быстро, и, остаточно, медленно.
Тетя перестала постанывать, ее рука на «отличии» снова ожила, оно никак не могло разрядиться.
— Ты чего? — тихо произнесла она. — Перевозбудился?
— Я вместе хочу, — ответил я.
— Горюшко ты мое! Я уже...
— Как — «уже»? — вместе с вопросом и мое «отличие» воспаряло твердостью. — А руки?
— Мне и твоих глазенок хватило. Ладно, только для тебя... Вон, как яички подвело.
Тетя выпустила меня из плена свободной руки, поднесла освободившуюся ладонь к влагалищу, двумя пальцами поймала в нем какой-то бугорок и потерла его словно сосок. При этом она стала быстро работать с моим «отличием»...
— Сейчас... Сейчас...
Раздался порывистый, с приходом от рывками сокращающегося живота, стон. Тетя прижалась грудями к моему лицу, инстинктивно пытаясь снова поймать в ладонь утерянное мое отличие от девчонок. Хотя этого уже не требовалось, оно изливалось самостоятельно...
Мы легли на диван. Тетя обняла меня и прижала к себе.
— Разве можно сразу два раза так? — спросил я.
Эта мысль засела во мне острой занозой и терзала, терзала — пока я ее не вынул вопросом.
— Девочкам... А тебе, придется немного подождать, — ответила она, гася керосиновую лампу.
Засыпая, я подумал: «надо завтра расспросить». Мог бы и сегодня, но сил уже не было, веки сомкнулись...
Наверное, в лет пять, я посмотрел мультфильм «Маугли» в цветном изображении и кое-то время мне часто снился «огненный цветок», от внутреннего возбуждения «Проснись, Маугли! Проснись!», я вскакивал и просил у матери сладкого чая — залить пожар эмоций, что разгорелся в моем подсознании.
В ту ночь было очень похоже, прижимаясь к тете, я бормотал во сне, она меня ласкала, я чувствовал ее губы на выпотевшем лбу и сквозь дрему слышал: «спи, Горюшко, спи...».
Снился мне цветок. Он был малинового цвета, тянулся к солнцу, то распускаясь, то собираясь в бутон — толчками выталкивая из маленькой, горошинкой, серединки капли росы. Они стекали по лепесткам, капали с них прозрачными слезами, а цветок шептал мне:
«Это я парным молоком умылась. Сладкие слезы... Спи, Горюшко, спи...».
Так, несколько своеобразно, я расставался с детством, постепенно — день за днем, год за годом. В конечном итоге, сейчас мне перестали сниться цветные сны, но остались воспоминания...
Проснулся я поздно, спохватился, что переспал, как минимум, полтора часа времени, отведенного мне в мужчины. По-хозяйски, заворошился на дедовском диване.
Когда дед находился дома, в его комнату я не входил и тетя, пенаты своего отца, посещала редко, только в целях уборки. Вчера, когда она выбрала для чтения его диван, меня это удивило, но не настолько, чтобы долго об этом думать. Тетя была так обворожительна, а праздник обнаженного тела уже сгущался сумерками... Но утром, ко мне пришла такая мысль. У тети были свои тайны, и мне жутко захотелось от них отведать. Именно отведать, почему-то, такой глагол пришел мне в голову.
Я потянулся. Руки сами прошлись по ничем не стесненному «отличию». Приятно было пару раз перекинуть его из стороны в сторону, приподнять. Поправить в мошонке яички. Раньше я ограничивался резинкой трусов, плавок, ткань делала за меня то, что сейчас инстинктивно сотворили руки.
Обведя пальцем приоткрывшуюся головку, я поднес его к носу.
Ну что сказать! Пахло сном. Мужской это был сон или мальчишеский, но точно сон, мятный, теплый.
Пройдя через возраст, теперь я могу сказать: запах пробуждения женщины манит меня, завораживает. Часто и мне женщины говорили, как приятен им запах только что проснувшегося мужчины — часами можно просто лежать, говорить ласковые глупости и дышать им, обнимая друг друга. Мировая парфюмерия широко применяет феромоны — но тогда, я еще не знал, как запах сна называется.
Вернувшись к своему отличию от девочек, я решил его обследовать. Когда голый, такие мысли появляются сами собой, особенно если ты юн и любопытен.
Отодвинув крайнюю плоть вниз до придела, я сжал «отличие». На самом верху, где головка, образовалась капелька — такая же, как и у тети на влагалище, только меньших размеров. Я наклонил мягкое и податливое «отличие» к животу и капелька побежала по отверстию канала. Я вспомнил про слезинку, что висела на веках сомкнутых глаз тети, и наклонил «отличие» в другую сторону — капелька отправилась в обратный путь и лениво остановилась в уголке отверстия — нижнем, если я бы стоял, а не лежал.
Я захотел повторить эксперимент. Второй раз так же легко проделать данные манипуляции, мое отличие от девчонок уже мне не позволило. Оно стало твердеть, капелька на отверстии увеличилась.
Приподняв крайнюю плоть, я собрал ее в бутон из кожи, он очень быстро повлажнел, капля настойчиво пробилась наружу.
— Играешь? — спросила тетя, заходя в комнату.
Я дернулся, руки заметались в поисках резинки, чтобы спрятать «отличие». Какое-то время до меня еще доходили мысли: первая — трусов нет! вторая — чего я всполошился?
На вторую, сформировавшуюся в вопрос к самому себе, ответила тетя.
— Ой! Подскочил! Заспал, что ли? Не помнишь, как вчера меня разглядывал?
Испуг действительно был. Он вырвался откуда-то из подсознания и заполнил мои широко открытые глаза. Словно меня поймали с поличным на чем-то нехорошем. Даже проведенные наедине с тетей дни не остановили его. Так в нас въелась мораль. Хотя, как раз мне ее, вроде бы, никто и не читал. Она сама собой появилась, а вот приспособить реальность под вековые устои, оказалось не так-то просто, а главное быстро.
Сложно найти ту «золотую середину» между пошлостью и умением наслаждаться, дарить наслаждение без остаточного явления. Не делить свои мысли на «до» и «после». Не оценивать их по-разному, нередко, утром, вымещая недовольство самим собой на женщине, которую так хотел вечером.
Тетя была в халате с открытой шеей — голубоватого цвета в мелкий-мелкий василек, от груди до колен, узором по тонкому ситцу. Она улыбнулась, подошла и присела на диван, у моего «отличия». Ее пальцы приподняли его и, оглаживая, положили мне на живот. От испуга, оно опять стало безвольным, послушным.
— Ты чего, Горюшко? Перепугался-то?..
Если б я знал! Это сейчас, я как-то объяснил все то, что со мной неожиданно произошло, а тогда — лежал и молчал, прислушиваясь к своему сердцу, что усиленно билось в груди и вовсе не от возбуждения.
Видимо, поняв мое состояние, тетя сотворила на лице такую улыбку, что я сразу успокоился, сердце мое перешло на режим урчания. Она снова взяла мое «отличие» на ладонь и, пальцем другой руки, собрала капельку. Поднесла к своему рту, слизнула.
Кончик языка тети медленно подобрал ее с подушечки пальца и облизал губы, от чего они стали влажными и припухли.
— Ой, вкусно! А еще есть? — проговорила она.
Я пожал плечами. Мне как-то стало легко и весело. Я лежал голый, еще пах сном, а около меня сидела сногсшибательная женщина и пробовала меня на вкус.
— Нет! Тогда я просто понюхаю, можно?
Я моргнул.
Тетя немного отстранилась к моим ногам, по-кошачьи, выгнула спину, зажмурила глаза и, нежно держа в руке мое «отличие», стала его обнюхивать как цветок. Ее ноздри раскрывались и сжимались, с наслаждением втягивая в себя мой запах. Иногда кончик языка снова увлажнял ее губы, но глаза так и были закрыты.
«Дожив до сорока годов...», — к счастью, я знаю, для женщин гораздо важнее обнюхать мужчину, чем его увидеть. Запах это тот самый критерий, по которому женщина начинает «охоту».
Сразу же оговорюсь: парфюм конечно играет свою роль, когда вы желаете попасть в обозрение понравившейся вам женщины, но, и она не дура. Понимает обман, даже лучше нас. В отличие от женщин, мы, мужчины, часто введемся на косметику, а последнее время и на силикон.
Это сейчас, я такой умный! А тогда я думал: «Почему она закрыла глаза? Неужели ей не интересно на меня смотреть?!». Нет, пожалуй, второе можно и убрать. Я просто думал: «Почему она закрыла глаза?». И пока я размышлял, тетя их открыла, брызнув на меня целым пучком радости от полученного удовольствия. У меня даже создалось впечатление, для этого она их и закрыла, чтобы собрать лучики и одарить меня лучезарьем очей.
Мое отличие от девочек окрепло, но как-то без огонька. Немного оголив его, тетя прошептала:
— Нужно было сначала на двор прогуляться, Горюшко. Удовольствие у тебя красть не охота. Прыснешь так себе.
Тетя игриво поморщилась, снимая с меня остатки внезапно посетившего испуга, меняя его на любопытство.
И откуда она все знала? Меня действительно мучила утренняя эрекция, и в то же время возбуждение. Процесс остановился где-то между-между — первое, мешало второму. Как витязь на распутье, мое отличие от девчонок мучительно пыталось выплеснуть или то или другое, но не могло.
— Давай его оденем, — проговорила она. — А потом, снова снимешь...
Тетя встала и пошла за трусами.
Погрузившись в хлопчатобумажную ткань, мое отличие от девчонок быстро определилось, и я побежал на двор.
Когда вернулся, тетя гладила сарафан. Во мне забродили черные мысли...
— Сегодня же суббота! — поймав мой взгляд, сказала она. — После бани наряжусь.
— Бани!
— Дров наколоть нужно.
— Я сейчас!
— Стой, Горюшко! Дотерпишь ли? Иди сюда.
Поставив утюг, тетя подозвала. Я подошел. Она расстегнула ситец халата — оголив грудь, легонько подтолкнула к ней мою голову, а сама запустила руку мне в трусы.
Конечно, голым было удобней, но и ощущение, когда женская ладонь, преодолевая сопротивление резинки, подкрадывается к твоему отличию от девчонок, нежно вбирает его в себя, поигрывая пальчиками с мошонкой — незабываемо. Ее рука быстро вселила твердость в мое желание и стала медленно его доводить до пика. Трусы мешали, но в этом и была прелесть.
Моим губам и языку был доверен один сосок и после его тщательной обработки, с покусыванием — другой. Жилка на шее тети немного вздулась и запульсировала. Я отвлекся от грудей и приложил губы к ней. Она тяжело сглотнула.
— Еще поцелуй.
Я приложил губы к жилке и немного втянул.
— Засос не сделай, — мягко прошептала тетя.
Что такое «засос», я не знал, но второй раз я лишь приложил губы.
— Горюшко, я пошутила. Укуси сосок.
Я снова опустился ниже, к груди. Мое «отличие» забилось в ее ладони. Тетя откинула крайнюю плоть, я каплей прыснул в трусы, от чего дернулся и замер.
— Отпусти себя, — шепнула она мне в ухо. — Выстирается.
Тетя снова сделала насколько движений крайней плоти — я залил ее руку, а заодно и хлопчатобумажную ткань. Преодолевая сопротивление резинки, ладонь тети выползла на мой живот так же медленно, как и заползла. И легонько отстранила меня.
— Иди, коли дрова.
Она засмеялась. На мой изумленный взгляд, поспешила ответить.
— Вспомнила фильм. Недавно, передвижка в лесхоз привозила. «Укрощение строптивого» называется. Смешной... Ладно, иди.
Я вышел, углом глаза заметив — журясь кошкой на солнышке, она поднесла к носу ладонь, только что гладившую мое «отличие»...
Названого тетей фильма, я тогда еще не видел, но сразу поверил, что он смешной. Потом, зимой, прочитав запомнившееся название на афишах своего города, я его посмотрел...
«Укрощение строптивого» был первый фильм жанра комедийной мелодрамы, который я увидел и, сегодня, это один из моих любимых фильмов. Должен же я был узнать, почему тетя засмеялась, сказав «иди, коли дрова»... Она меняла мою жизнь, своими нежными руками лепила из меня мужчину, не халифом на час и не покудова дед приедет — на всю жизнь.