Ступени возмужания. Ступень третья.
Ступень третья.
Вечер прошел тускло. В доме не было ни радио, ни телевизора, — цивилизация как бы замерла вместе с дедом.
Высокий, кряжистый дед, несмотря на свои девяносто, был сильным и подвижным мужчиной, вернулся с обхода участков, что недалеко, почистил ружье. Поужинали — ели мы все вместе, так им было заведено, и он лег спать. Да и я, в тот вечер, больше него походил на старика. Пережитое за день меня утомило, клонило ко сну, и я вяло крутился возле тети, собирающей на завтра рюкзаки.
Если кто думает, что моя тетка такой таежный таежник — ошибается, но тайга есть тайга, она требует к себе уважения и тщательного подбора необходимого. Один рюкзак она собрала для себя, другой для меня — поменьше. Примус, сухой спирт, котелок, соль, спички, — достались в ношу мне. Палатка, ружье ижевского завода двенадцатого калибра, брезентовый патронташ, бинокль, кампос, она уложила к себе.
Ходики с кукушкой прокуковали десять, тетя передернула гирьки и велела идти спать, — в шесть подъем. Она встанет раньше — надо за скотиной прибрать корову подоить.
Утром, у моей койки уже стояли кожаные с мягкой подошвой сапоги, брюки и куртка из тонкого зеленого брезента, шерстенное трико под них и свитер. Когда вышли, погода была ясная солнечная, и я быстро сопрел в своем снаряжении. Начал задавать вопросы зачем? Лето ведь! Но тетка только и отвечала: «тайга».
Действительно, к вечеру, когда мы добрались до участка за номером шесть, уйдя довольно далеко от реки, вглубь леса, погода сменилась. Вокруг, в основном высокая, лиственница зашумела, закачалась, крупные капли стали пробиваться через ее крону, и хлынуло. В густом лесу и так не очень-то светло, а тут и вовсе потемнело.
— Костер не развести, палатку на угли не поставить — сыро, — произнесла тетя. — Ладно, расположимся под этим деревом. Раскидываем палатку...
Помощник из меня, если честно, плохой, я больше мешал. Дождь припустил. В общем, промокли мы основательно. Под тонким брезентом мое трико и свитер стали влажными и подавая тете из рюкзака примус, сухой спирт, охотничьи спички, я уже стучал зубами.
— Замерз? — спросила она.
Я лишь помотал головой, — отрицая. Сказать «нет» не позволяли вышедшие из подчинения губы.
— Залазь в палатку и раздевайся.
— Как?
— Так! Не хватало нам еще соплей!
— Совсем?
— До сухого.
— Но...
— Вот и раздевайся!
Палатка одноместная, даже мне — мальчишке, она была мала. К тому же, у меня не было навыка в таких делах — повошкался я довольно долго. А может, я неожиданно застеснялся и тянул время.
Такие моменты не забываются, и, через много лет, могу сказать точно, — застеснялся, потому, что мое отличие от девчонки скукожилось, совсем куда-то втянулось. Висел лишь сморщенный хоботок. Не то, что в бане — где мой колышек распаривался, принимал приемлемые, для моего детского понимания, размеры.
Пока я размышлял на тему мужского достоинства, — казать или не казать, тетя промокла окончательно. Дождь разошелся не на шутку. Если по началу, она еще пыталась согреть в котелке воды для чая, то потом передумала. На сухом спирте она вскипятила кружку, сыпанула туда сахара и подала мне.
— Пей.
Слова ее были отрывистые, быстрые и подразумевали приказы. Естественно я подчинился. Но взять горячую железную кружку, — это, я вам скажу, не так и просто! Особенно когда руки трясутся в такт стуку зубов.
— Горе ты мое! Сейчас!
Поставив кружку на приклад ружья, что было первым, даже вперед меня, положено в палатку, она запахнула вход. Через какое-то время он открылся, и тетя полностью обнаженная вползла ко мне. Она была мокрая, на сморщенных сосках висели капельки дождя — это я запомнил.
Держа кружку, тетя поила меня с рук, а я, обжигаясь сладючим взваром, глазел на ее грудь, заглянуть ниже не позволяла близость к ней.
— Поворачивайся на бок, — велела она, отставляя пустую кружку, ложась между мной и патронташем.
Рискуя остаться косым, я повернулся, скорее, извернулся — нижняя часть меня к ней и лицо тоже. Но низа, все равно, было не видно.
— Отвернись! — снова велела она. — И прижмись...
В палатке места почти не было, и, по моему разумению, я и так лежал к ней вплотную, поэтому, выполнил только первый приказ. Но оказалось, — нужно прижаться.
Тетя обхватила меня и придавила к себе.
Я впервые в жизни узнал, что такое тепло женщины, и какая оказывается печка у нее между бедер. Моя холодная задница попала в горячий рай, а вот груди у тети оказались холодными с твердыми сосками. Она прижала их к моей дрожащей спине, ее рука опустилась к моему отличию от девчонки. Сделав ладошку домиком, тетя накрыла его, — по моему телу побежали мурашки, горячие, словно их кто подогрел.
— Замерз как цуцик! А мотал головой, — проговорила она за спиной.
— Цуцик — это кто? — спросил я, чувствуя как мое отличие от девочки осваивается в женской ладони, распрямляется и начинает, то ли подзуживать, то ли зудеть. В общем, тереться о теплую тетину руку.
— Щенок. Щеночек... Трясешься весь...
Так мы и лежали, прижавшись друг к другу. Постепенно, согретый теплом тети, я перестал клацать зубами, а мое отличие от девчонки совсем освоилось в ее ладони и стало себя настойчиво проявлять.
Я боялся шелохнуться, а вот оно наоборот сначала окрепло, а потом запульсировало, норовя скинуть крайнюю плоть, потереться оголенной головкой. Все это происходило не по моей воле, — само собой. Тетя прижала руку сильнее, но «отличие» стало нагло отталкивать ее ладонь, требуя свободы.
Дождь бил по палатки и успокаиваться не собирался.
— Понравились рассказы Бунина? — неожиданно спросила она.
Я ворохнулся. Вспомнив про «нельзя сюда» мое отличие от девчонки ударило ей в ладонь красноречивым ответом. Сам же я что-то пробурчал, — не помню что, но неопределенное. Тетя, видимо, все поняла и попыталась успокоить меня.
— Дождь теперь к утру только кончится, не раньше. Давай спать.
Я угукнул. Так мы лежали долго, или мне показалось. Время пульсировало в моей крови, толчками отдавая в «отличие». Руку тетя не убрала. Она попыталась немного ее отстранить, но «отличие» потянулось за ладонью, словно привязанное.
— Так ты не уснешь, — прошептала она, даже не мне, а сама себе.
Я притих. У меня было ощущение, что сейчас произойдет нечто такое, что разделит мою жизнь на «до» и «после». В размышлении, тетя тоже молчала. Слышно было только ее дыхание, горячее, как и вся она. Ее рука практически не шевелилась, но мое «отличие» от девочки уперлось в теплую женскую ладонь.
Немного трения и крайняя плоть съехала вниз.
— Не оборачивайся и молчи, — приказала она.
Это не был шепот, — какие-то ласковости, которые, впоследствии, я много раз слышал от женщин в такие моменты, — это был приказ. Простой, грубый, вызванный необходимостью. Несмотря на умение обходиться с ружьем, тетя была совсем не воинственная. Ее голос редко имел волевые нотки особенно по отношению ко мне, но сейчас, видимо, она так видела обстановку. Нужно и все...
Ее ладонь сжала мое отличие от девочки и быстро сделала несколько движений. Я дернулся и застонал. Моя рука, инстинктивно опустилась зажать крайнюю плоть. Исходя из своего первого опыта мастурбации, я полагал это надо обязательно, но тетя прижала мою руку локтем, и не дала ей достичь цели.
Белая жидкость свободно прыснула из головки с оттянутой крайней плотью. Я не видел, но я уже знал, что она белая.
Переживая совершенно новые ощущения, — это было приятно даже не из-за того, что тетя полностью руководила процессом, хотя и это тоже, но главное я понял, как же хорошо, когда в последний момент ты отпускаешь свое отличие от девочки в свободный полет и не стесняешь его ничем — даже крайней плотью.
— Спи...
Услышал я за спиной. По телу растеклось тепло, усталость смежила веки. Уже сквозь сон, я почувствовал, как рука тети обтирает мое «отличие». Ее ладонь была
словно бархотка.
Тетя обтерла «отличие», надела пальцами крайнюю плоть, пока оно окончательно не опало, соорудила из ладони домик и снова прикрыла, выдохнув:
— Горе ты мое...
Я спал как убитый, свежий воздух всегда действовал на меня усыпляюще. Открыл глаза — утро. Брезент потолка палатки нагрело солнышко, в лесу пели птицы, радуясь умытым деревьям на разные голоса. Дождь кончился, снова стало тепло.
Тети рядам не было. Я выглянул наружу. Моя одежда висела на ветвях дерева, вблизи разведенного костра. Над огнем, в котелке, кипятком булькала неоткрытая консервная банка гречневой каши.
— Проснулся? — спросила тетя, ловко поддевая завтрак ножом, — охотничьим, с такими зацепами для вынимания пыжа, и выкладывая на свою брезентовую куртку. Я угукнул. Одним разворотом острого лезвия, тетя вскрыла банку — пошел аппетитный запах тушенки.
До сих пор, это один из любимых запахов моего детства, юности. Макароны по-флотски или каша и тушенка. Иногда, скучаешь по ним, даже не по ним, а по тому, какой аппетит они вызывали. Слюноотделение. Эх, молодость, молодость!
— Одевайся и садись, ешь, — проговорила она, вытирая нож об край черного хлеба.
— А ты?
— Я уже поела. Пока ты спал. И обход сделала. Так что ешь и в обратный путь.
Мне стало как-то тоскливо. Я бы еще провел такую ночь и не одну. Спросонья сразу и не вспомнилось, но когда я начал одевается, заправляя свое отличие от девчонок в трусы, оно напомнило мне, как было хорошо вчера. Где-то в глубине души, желая, чтобы снова полил дождь, но только после того как поем, — до того жутко проголодался, я навернул кашу, запил теплым чаем из железной кружки, с дымком.
За время моего «завтрака на траве», точнее — на брезентовой куртке, тетя свернула палатку. В считанные минуты ее снаряжение было сложено, укампановано, как у парашютиста, и готово к обратной дороге. Залив костер, она уложила и мой рюкзак, так же ловко и быстро. Я хотел помочь, но она отправила меня до кустов, предупредив, — остановок больше не будет.
Зная тайгу, словно москвич парк имени Горького, тетя шла первой и у меня была возможность за ней подглядывать. В широких хлопчатобумажных штанах в сапоги и брезентовой куртке, она была похожа на сварщицу Катю из кинофильма «Высота» только вместо маски и электродов — патронташ, ружье и рюкзак с палаткой.
Зато, какая походка! Лисья. Разинув рот, я шел за ней, спотыкался о поваленный сухостой — один раз чуть не рухнул. Тетя же шествовала легко, свободно, словно по подиуму в туфельках, а не по тайге в сапогах.
— О чем думаешь? — не оборачиваясь, спросила она.
— Ни о чем! — брякнул я.
— Думаешь, знаю. Только когда надумаешь, — сразу забудь! Городские правила в тайге не уместны. А если зимой, да бураном бы прихватило? Тогда как?
— Не знаю... — растерянно отозвался я.
— А коль не знаешь, то и выводы не делай! Там, в городе, одно, здесь — другое.
— Что ты все город, да город! Таежником хочу стать!
— Ой!.. Таежником! — она в первый раз за все время обернулась и одарила меня улыбкой. — И давно? Ни со вчерашнего ли вечера?
Тетя была права, такая мечта у меня появилась именно после того как мы лежали в палатке и она прижимала меня к своему обнаженному телу. Что мне оставалось — фыркнуть и пожать плечами.
— Тебе учиться надо! — проговорила она. — Мелкий ты еще. А то вон, как дед, будешь лешим сидеть в глуши. Сейчас время иное.
— А ты?
— Что я?! Я при деде. Без меня, он совсем в тайге одичает.. . Да и... я уже старая.
Тетя вспомнила о своих сорока. До этого она шла бодро, а после как-то сникла. Мысли забродили в ней кислым молоком.
Дальше, какое-то время, мы шли молча. Обходили коряги. К реке вышли уже к полудню, стало совсем жарко, словно и не было вчера ливня, собачьего холода. Под брезентом одежды потек пот.
— Искупаемся? — неожиданно предложила тетя.
— Голыми?! — обнаглел я.
Она посмотрела на меня — думая и молодея, одновременно. Года с нее слетали, как шелуха с зернышка.
— Ладно. Только дрочить будешь в воде. Договорились?
— Как это — дрочить?
— А как в доме, когда я стирала! И в шторку на меня смотрел — видела.
Я покраснел, кончики ушей запылали огнем. Она все видела!
Тогда мне и невдомек было — мои постоянно мокрые трусы, лучше всякой книги «про ЭТО», рассказали ей, что со мной происходит. Сейчас я понимаю, зачем она дала мне книгу рассказов Ивана Бунина. Чтобы сформировать мое эго в должном направлении. Но, в то утро, я просто стал пунцовым и не знал что ответить. Как оборвать повисшую меж нами паузу...
— Не тушуйся, — помогла она мне. — Я привычная. У народа, откуда моя мать, мальчики часто это делают, а так как у нас все на виду, то и я с детства об этом знаю.
— А девочки? — выплеснул я, с недавнего времени возникший у меня вопрос.
— Что — девочки?
— Этого не делают?
— Пошли купаться! А то передумаю...
К реке я не побежал — понесся!
Ловя себя на мысли, что уже совершенно не стесняюсь тети, я полностью разделся и вошел в воду. Пока я пару раз окунулся, она тоже сняла одежду, попробовала ногой речную волну, и зашла в реку по пояс.
Такой момент я упустил! Потом, я часто представлял, как ее ножка, пальчиками, трогает воду и сама она вся передо мной словно русалка. В юности буйные фантазии, особенно если они имеют правдивую основу.
Волосы мочить тетя не стала. Омыла груди. Здесь я уже не нырял — это было не забываемо! У меня снова зашевелилось «отличие». Видимо, это как-то, но отразилось на моем лице. Она брызнула в меня водой, проведя по речной глади ладонью, огляделась, и, словно не было меж нами четверть века разницы, проговорила:
— Давай... Только не выходи из воды!
Быстро привыкаешь к доверившейся тебе женщине — наблюдение более позднее, но это так. И скоро, она узнает о тебе такое!..
Без всякого стеснения, я погладил свое «отличие» не отводя глаз от ее озорного взора. Больше мне не хотелось никуда смотреть. Груди тети, с заостренными, поднятыми кверху сосками, меня сейчас не привлекли, — глаза, просто приковали. Зрачки тети расширились, рот немного приоткрылся. Одна рука, оставалась на речной глади, а вторая ушла под воду...
— Ну... — проговорила она, как-то горлом, облизав сухие губы, — быстренько, быстренько и пошли.
Странно, кругом была вода, а губы тети высохли, словно в пустыне...
Наблюдая за ее лицом, неожиданно, я подумал: где сейчас ее вторая рука? От меня она стояла далеко — дотягиваться не собиралась. Ничего особенного не заподозрил, — какое там! Я просто подумал. Думка — мелькнула и исчезла.
Очень скоро я забыл о шальной мысли, и перешел к шальному действу, полностью отдавшись блаженству руки и блуда — соединяя их воедино.
Вода вызывала в ладони сопротивление, играть с крайней плотью быстро не получалось. Поначалу, мне это не понравилось, хотелось быстрее достичь пика, но постепенно я стал получать совершенно новые ощущения. Томление медленно растекалось по мне, принося растянутое на минуты, до того секундное, удовольствие.
Теперь, я наслаждался, как поднаторевший гурман, в одиночку отменным блюдом, не поедая все сразу, скопом, оттягивая встречу с десертом. Но все когда-нибудь заканчивается, и, кстати, очень редко с таким отрывом от реальности.
У меня вырвался стон, лицо покрыла гримаса, которую самому лучше не видеть...
В тот же момент тетя словно поскользнулась и ушла под воду. Вынырнув, огладив мокрые волосы, он пошла к берегу.
Одеваясь, крикнула:
— Понравилось?
Я угукнул. Надо же, даже не покраснел! Мир вокруг был так прекрасен, вода теплая, а тетя такая!.. И с ней было хорошо.
— Ладно, выходи. К вечеру надо быть дома. Корова со вчерашнего дня не доена. На деда надёжа плохая. Как-нибудь, еще на речку сходим.
— А ты мне расскажешь, про народ твоей матери?
— Ой, хитрый! Выходи, выходи!..
Вечер прошел тускло. В доме не было ни радио, ни телевизора, — цивилизация как бы замерла вместе с дедом.
Высокий, кряжистый дед, несмотря на свои девяносто, был сильным и подвижным мужчиной, вернулся с обхода участков, что недалеко, почистил ружье. Поужинали — ели мы все вместе, так им было заведено, и он лег спать. Да и я, в тот вечер, больше него походил на старика. Пережитое за день меня утомило, клонило ко сну, и я вяло крутился возле тети, собирающей на завтра рюкзаки.
Если кто думает, что моя тетка такой таежный таежник — ошибается, но тайга есть тайга, она требует к себе уважения и тщательного подбора необходимого. Один рюкзак она собрала для себя, другой для меня — поменьше. Примус, сухой спирт, котелок, соль, спички, — достались в ношу мне. Палатка, ружье ижевского завода двенадцатого калибра, брезентовый патронташ, бинокль, кампос, она уложила к себе.
Ходики с кукушкой прокуковали десять, тетя передернула гирьки и велела идти спать, — в шесть подъем. Она встанет раньше — надо за скотиной прибрать корову подоить.
Утром, у моей койки уже стояли кожаные с мягкой подошвой сапоги, брюки и куртка из тонкого зеленого брезента, шерстенное трико под них и свитер. Когда вышли, погода была ясная солнечная, и я быстро сопрел в своем снаряжении. Начал задавать вопросы зачем? Лето ведь! Но тетка только и отвечала: «тайга».
Действительно, к вечеру, когда мы добрались до участка за номером шесть, уйдя довольно далеко от реки, вглубь леса, погода сменилась. Вокруг, в основном высокая, лиственница зашумела, закачалась, крупные капли стали пробиваться через ее крону, и хлынуло. В густом лесу и так не очень-то светло, а тут и вовсе потемнело.
— Костер не развести, палатку на угли не поставить — сыро, — произнесла тетя. — Ладно, расположимся под этим деревом. Раскидываем палатку...
Помощник из меня, если честно, плохой, я больше мешал. Дождь припустил. В общем, промокли мы основательно. Под тонким брезентом мое трико и свитер стали влажными и подавая тете из рюкзака примус, сухой спирт, охотничьи спички, я уже стучал зубами.
— Замерз? — спросила она.
Я лишь помотал головой, — отрицая. Сказать «нет» не позволяли вышедшие из подчинения губы.
— Залазь в палатку и раздевайся.
— Как?
— Так! Не хватало нам еще соплей!
— Совсем?
— До сухого.
— Но...
— Вот и раздевайся!
Палатка одноместная, даже мне — мальчишке, она была мала. К тому же, у меня не было навыка в таких делах — повошкался я довольно долго. А может, я неожиданно застеснялся и тянул время.
Такие моменты не забываются, и, через много лет, могу сказать точно, — застеснялся, потому, что мое отличие от девчонки скукожилось, совсем куда-то втянулось. Висел лишь сморщенный хоботок. Не то, что в бане — где мой колышек распаривался, принимал приемлемые, для моего детского понимания, размеры.
Пока я размышлял на тему мужского достоинства, — казать или не казать, тетя промокла окончательно. Дождь разошелся не на шутку. Если по началу, она еще пыталась согреть в котелке воды для чая, то потом передумала. На сухом спирте она вскипятила кружку, сыпанула туда сахара и подала мне.
— Пей.
Слова ее были отрывистые, быстрые и подразумевали приказы. Естественно я подчинился. Но взять горячую железную кружку, — это, я вам скажу, не так и просто! Особенно когда руки трясутся в такт стуку зубов.
— Горе ты мое! Сейчас!
Поставив кружку на приклад ружья, что было первым, даже вперед меня, положено в палатку, она запахнула вход. Через какое-то время он открылся, и тетя полностью обнаженная вползла ко мне. Она была мокрая, на сморщенных сосках висели капельки дождя — это я запомнил.
Держа кружку, тетя поила меня с рук, а я, обжигаясь сладючим взваром, глазел на ее грудь, заглянуть ниже не позволяла близость к ней.
— Поворачивайся на бок, — велела она, отставляя пустую кружку, ложась между мной и патронташем.
Рискуя остаться косым, я повернулся, скорее, извернулся — нижняя часть меня к ней и лицо тоже. Но низа, все равно, было не видно.
— Отвернись! — снова велела она. — И прижмись...
В палатке места почти не было, и, по моему разумению, я и так лежал к ней вплотную, поэтому, выполнил только первый приказ. Но оказалось, — нужно прижаться.
Тетя обхватила меня и придавила к себе.
Я впервые в жизни узнал, что такое тепло женщины, и какая оказывается печка у нее между бедер. Моя холодная задница попала в горячий рай, а вот груди у тети оказались холодными с твердыми сосками. Она прижала их к моей дрожащей спине, ее рука опустилась к моему отличию от девчонки. Сделав ладошку домиком, тетя накрыла его, — по моему телу побежали мурашки, горячие, словно их кто подогрел.
— Замерз как цуцик! А мотал головой, — проговорила она за спиной.
— Цуцик — это кто? — спросил я, чувствуя как мое отличие от девочки осваивается в женской ладони, распрямляется и начинает, то ли подзуживать, то ли зудеть. В общем, тереться о теплую тетину руку.
— Щенок. Щеночек... Трясешься весь...
Так мы и лежали, прижавшись друг к другу. Постепенно, согретый теплом тети, я перестал клацать зубами, а мое отличие от девчонки совсем освоилось в ее ладони и стало себя настойчиво проявлять.
Я боялся шелохнуться, а вот оно наоборот сначала окрепло, а потом запульсировало, норовя скинуть крайнюю плоть, потереться оголенной головкой. Все это происходило не по моей воле, — само собой. Тетя прижала руку сильнее, но «отличие» стало нагло отталкивать ее ладонь, требуя свободы.
Дождь бил по палатки и успокаиваться не собирался.
— Понравились рассказы Бунина? — неожиданно спросила она.
Я ворохнулся. Вспомнив про «нельзя сюда» мое отличие от девчонки ударило ей в ладонь красноречивым ответом. Сам же я что-то пробурчал, — не помню что, но неопределенное. Тетя, видимо, все поняла и попыталась успокоить меня.
— Дождь теперь к утру только кончится, не раньше. Давай спать.
Я угукнул. Так мы лежали долго, или мне показалось. Время пульсировало в моей крови, толчками отдавая в «отличие». Руку тетя не убрала. Она попыталась немного ее отстранить, но «отличие» потянулось за ладонью, словно привязанное.
— Так ты не уснешь, — прошептала она, даже не мне, а сама себе.
Я притих. У меня было ощущение, что сейчас произойдет нечто такое, что разделит мою жизнь на «до» и «после». В размышлении, тетя тоже молчала. Слышно было только ее дыхание, горячее, как и вся она. Ее рука практически не шевелилась, но мое «отличие» от девочки уперлось в теплую женскую ладонь.
Немного трения и крайняя плоть съехала вниз.
— Не оборачивайся и молчи, — приказала она.
Это не был шепот, — какие-то ласковости, которые, впоследствии, я много раз слышал от женщин в такие моменты, — это был приказ. Простой, грубый, вызванный необходимостью. Несмотря на умение обходиться с ружьем, тетя была совсем не воинственная. Ее голос редко имел волевые нотки особенно по отношению ко мне, но сейчас, видимо, она так видела обстановку. Нужно и все...
Ее ладонь сжала мое отличие от девочки и быстро сделала несколько движений. Я дернулся и застонал. Моя рука, инстинктивно опустилась зажать крайнюю плоть. Исходя из своего первого опыта мастурбации, я полагал это надо обязательно, но тетя прижала мою руку локтем, и не дала ей достичь цели.
Белая жидкость свободно прыснула из головки с оттянутой крайней плотью. Я не видел, но я уже знал, что она белая.
Переживая совершенно новые ощущения, — это было приятно даже не из-за того, что тетя полностью руководила процессом, хотя и это тоже, но главное я понял, как же хорошо, когда в последний момент ты отпускаешь свое отличие от девочки в свободный полет и не стесняешь его ничем — даже крайней плотью.
— Спи...
Услышал я за спиной. По телу растеклось тепло, усталость смежила веки. Уже сквозь сон, я почувствовал, как рука тети обтирает мое «отличие». Ее ладонь была
словно бархотка.
Тетя обтерла «отличие», надела пальцами крайнюю плоть, пока оно окончательно не опало, соорудила из ладони домик и снова прикрыла, выдохнув:
— Горе ты мое...
Я спал как убитый, свежий воздух всегда действовал на меня усыпляюще. Открыл глаза — утро. Брезент потолка палатки нагрело солнышко, в лесу пели птицы, радуясь умытым деревьям на разные голоса. Дождь кончился, снова стало тепло.
Тети рядам не было. Я выглянул наружу. Моя одежда висела на ветвях дерева, вблизи разведенного костра. Над огнем, в котелке, кипятком булькала неоткрытая консервная банка гречневой каши.
— Проснулся? — спросила тетя, ловко поддевая завтрак ножом, — охотничьим, с такими зацепами для вынимания пыжа, и выкладывая на свою брезентовую куртку. Я угукнул. Одним разворотом острого лезвия, тетя вскрыла банку — пошел аппетитный запах тушенки.
До сих пор, это один из любимых запахов моего детства, юности. Макароны по-флотски или каша и тушенка. Иногда, скучаешь по ним, даже не по ним, а по тому, какой аппетит они вызывали. Слюноотделение. Эх, молодость, молодость!
— Одевайся и садись, ешь, — проговорила она, вытирая нож об край черного хлеба.
— А ты?
— Я уже поела. Пока ты спал. И обход сделала. Так что ешь и в обратный путь.
Мне стало как-то тоскливо. Я бы еще провел такую ночь и не одну. Спросонья сразу и не вспомнилось, но когда я начал одевается, заправляя свое отличие от девчонок в трусы, оно напомнило мне, как было хорошо вчера. Где-то в глубине души, желая, чтобы снова полил дождь, но только после того как поем, — до того жутко проголодался, я навернул кашу, запил теплым чаем из железной кружки, с дымком.
За время моего «завтрака на траве», точнее — на брезентовой куртке, тетя свернула палатку. В считанные минуты ее снаряжение было сложено, укампановано, как у парашютиста, и готово к обратной дороге. Залив костер, она уложила и мой рюкзак, так же ловко и быстро. Я хотел помочь, но она отправила меня до кустов, предупредив, — остановок больше не будет.
Зная тайгу, словно москвич парк имени Горького, тетя шла первой и у меня была возможность за ней подглядывать. В широких хлопчатобумажных штанах в сапоги и брезентовой куртке, она была похожа на сварщицу Катю из кинофильма «Высота» только вместо маски и электродов — патронташ, ружье и рюкзак с палаткой.
Зато, какая походка! Лисья. Разинув рот, я шел за ней, спотыкался о поваленный сухостой — один раз чуть не рухнул. Тетя же шествовала легко, свободно, словно по подиуму в туфельках, а не по тайге в сапогах.
— О чем думаешь? — не оборачиваясь, спросила она.
— Ни о чем! — брякнул я.
— Думаешь, знаю. Только когда надумаешь, — сразу забудь! Городские правила в тайге не уместны. А если зимой, да бураном бы прихватило? Тогда как?
— Не знаю... — растерянно отозвался я.
— А коль не знаешь, то и выводы не делай! Там, в городе, одно, здесь — другое.
— Что ты все город, да город! Таежником хочу стать!
— Ой!.. Таежником! — она в первый раз за все время обернулась и одарила меня улыбкой. — И давно? Ни со вчерашнего ли вечера?
Тетя была права, такая мечта у меня появилась именно после того как мы лежали в палатке и она прижимала меня к своему обнаженному телу. Что мне оставалось — фыркнуть и пожать плечами.
— Тебе учиться надо! — проговорила она. — Мелкий ты еще. А то вон, как дед, будешь лешим сидеть в глуши. Сейчас время иное.
— А ты?
— Что я?! Я при деде. Без меня, он совсем в тайге одичает.. . Да и... я уже старая.
Тетя вспомнила о своих сорока. До этого она шла бодро, а после как-то сникла. Мысли забродили в ней кислым молоком.
Дальше, какое-то время, мы шли молча. Обходили коряги. К реке вышли уже к полудню, стало совсем жарко, словно и не было вчера ливня, собачьего холода. Под брезентом одежды потек пот.
— Искупаемся? — неожиданно предложила тетя.
— Голыми?! — обнаглел я.
Она посмотрела на меня — думая и молодея, одновременно. Года с нее слетали, как шелуха с зернышка.
— Ладно. Только дрочить будешь в воде. Договорились?
— Как это — дрочить?
— А как в доме, когда я стирала! И в шторку на меня смотрел — видела.
Я покраснел, кончики ушей запылали огнем. Она все видела!
Тогда мне и невдомек было — мои постоянно мокрые трусы, лучше всякой книги «про ЭТО», рассказали ей, что со мной происходит. Сейчас я понимаю, зачем она дала мне книгу рассказов Ивана Бунина. Чтобы сформировать мое эго в должном направлении. Но, в то утро, я просто стал пунцовым и не знал что ответить. Как оборвать повисшую меж нами паузу...
— Не тушуйся, — помогла она мне. — Я привычная. У народа, откуда моя мать, мальчики часто это делают, а так как у нас все на виду, то и я с детства об этом знаю.
— А девочки? — выплеснул я, с недавнего времени возникший у меня вопрос.
— Что — девочки?
— Этого не делают?
— Пошли купаться! А то передумаю...
К реке я не побежал — понесся!
Ловя себя на мысли, что уже совершенно не стесняюсь тети, я полностью разделся и вошел в воду. Пока я пару раз окунулся, она тоже сняла одежду, попробовала ногой речную волну, и зашла в реку по пояс.
Такой момент я упустил! Потом, я часто представлял, как ее ножка, пальчиками, трогает воду и сама она вся передо мной словно русалка. В юности буйные фантазии, особенно если они имеют правдивую основу.
Волосы мочить тетя не стала. Омыла груди. Здесь я уже не нырял — это было не забываемо! У меня снова зашевелилось «отличие». Видимо, это как-то, но отразилось на моем лице. Она брызнула в меня водой, проведя по речной глади ладонью, огляделась, и, словно не было меж нами четверть века разницы, проговорила:
— Давай... Только не выходи из воды!
Быстро привыкаешь к доверившейся тебе женщине — наблюдение более позднее, но это так. И скоро, она узнает о тебе такое!..
Без всякого стеснения, я погладил свое «отличие» не отводя глаз от ее озорного взора. Больше мне не хотелось никуда смотреть. Груди тети, с заостренными, поднятыми кверху сосками, меня сейчас не привлекли, — глаза, просто приковали. Зрачки тети расширились, рот немного приоткрылся. Одна рука, оставалась на речной глади, а вторая ушла под воду...
— Ну... — проговорила она, как-то горлом, облизав сухие губы, — быстренько, быстренько и пошли.
Странно, кругом была вода, а губы тети высохли, словно в пустыне...
Наблюдая за ее лицом, неожиданно, я подумал: где сейчас ее вторая рука? От меня она стояла далеко — дотягиваться не собиралась. Ничего особенного не заподозрил, — какое там! Я просто подумал. Думка — мелькнула и исчезла.
Очень скоро я забыл о шальной мысли, и перешел к шальному действу, полностью отдавшись блаженству руки и блуда — соединяя их воедино.
Вода вызывала в ладони сопротивление, играть с крайней плотью быстро не получалось. Поначалу, мне это не понравилось, хотелось быстрее достичь пика, но постепенно я стал получать совершенно новые ощущения. Томление медленно растекалось по мне, принося растянутое на минуты, до того секундное, удовольствие.
Теперь, я наслаждался, как поднаторевший гурман, в одиночку отменным блюдом, не поедая все сразу, скопом, оттягивая встречу с десертом. Но все когда-нибудь заканчивается, и, кстати, очень редко с таким отрывом от реальности.
У меня вырвался стон, лицо покрыла гримаса, которую самому лучше не видеть...
В тот же момент тетя словно поскользнулась и ушла под воду. Вынырнув, огладив мокрые волосы, он пошла к берегу.
Одеваясь, крикнула:
— Понравилось?
Я угукнул. Надо же, даже не покраснел! Мир вокруг был так прекрасен, вода теплая, а тетя такая!.. И с ней было хорошо.
— Ладно, выходи. К вечеру надо быть дома. Корова со вчерашнего дня не доена. На деда надёжа плохая. Как-нибудь, еще на речку сходим.
— А ты мне расскажешь, про народ твоей матери?
— Ой, хитрый! Выходи, выходи!..