Шум сельской дискотеки стих примерно полчаса назад. Егор провожал Машу домой. Они шли, взявшись за руки. Девушка льнула к парню, положив голову ему на плечо. Весь вечер они были вместе и сейчас намеренно пошли самой дальней дорогой, чтобы подольше не расставаться.
Несколько раз парочка останавливалась в укромных закутках извилистой деревенской улочки, чтобы подолгу целоваться. Подойдя к самой Машиной калитке, они замедлили шаг, и девчонка ещё раз повисла у Егора на шее, чтобы чмокнуть его в щёку.
— Ну, всё, я пойду... — Шепнула Маша, вздохнув.
— Погоди, давай ещё тут постоим!
— Лучше пойду, поздно уже. А то мамка-то на станции, сутки сегодня дежурит... Надо тихонько, пока отчим спит, а не то — проснётся, нас увидит, и будет мне как в прошлый раз! Уфф...
— А давай я тебя до самого крыльца провожу! Я тебя ему в обиду не дам!
— Нет! Не надо, ты что! Так только хуже будет, я-то знаю...
— Ладно, как скажешь... — Егор поцеловал на прощанье Машу в губы и потом ещё в носик.
Она плавно открыла калитку, чтобы не загремел привинченный к ней снаружи стальной почтовый ящик, юркнула внутрь и так же плавно прикрыла её за собой. Ступая тихо, как мышка, девушка направилась по тропинке в сторону дома.
Но отчим не спал. Он сидел на крыльце в рваной майке и вытянутых трениках и курил папиросу. Опустив глаза, Маша попыталась молча пройти мимо него, но он остановил её, ухватив рукой за голое колено.
— Куда?... Кто разрешил в дом заходить?!
— Я спать хочу...
— Не-а... — отчим помотал головой, затягиваясь папиросой. — Сейчас докурю, и пойдём...
— Куда пойдем? — С тревогой в голосе спросила девушка.
В ответ мужчина мотнул головой и выпустил струю дыма в сторону небольшого покосившегося деревянного строения в дальнем углу огорода.
— И копыта свои тут оставь, — он указал на Машины туфли на каблуках, — нечего мне там по доскам топать!
Пока девушка разувалась, мужчина затушил окурок, чиркнул спичкой и зажёг стоящую в консервной банке свечу. Бросив спичечный коробок на крыльцо, взял банку со свечой в одну руку, а другой ухватил падчерицу за плечо, развернул в нужном направлении и чуть подтолкнул в спину.
Немного постояв снаружи, Егор не услышал никакого шума и, решив, что его девушке удалось благополучно попасть в дом, неспешно удалился. Он знал, что отношения с отчимом у неё не сложились ещё с детства, но не был уверен, что его вмешательство может решить эту проблему.
Понурив голову, Маша послушно шагала босыми ногами по холодной сырой земле. Она сама открыла дверь нетопленой бани и сделала шаг внутрь по старым скрипучим половицам в темноту. Вслед за ней вошёл отчим и запер на щеколду дверь изнутри.
Посреди крохотного помещения с бревенчатыми стенами и низким потолком располагалась деревянная лавка. В воздухе пахло копотью, сыростью и вениками. К этим типичным для бани ароматам примешивался запах укропа, чеснока и чего-то кислого. Рядом со скамьёй на полу стоял металлический таз, где в огуречном рассоле отмокали несколько берёзовых хворостин, предназначенных для молоденькой девичьей попки.
Мужчина неторопливо поставил свечу на полку под самым потолком, взял оттуда большую натуральную мочалку и молча протянул девушке. Она стояла около скамьи, рассматривала пальцы своих босых ног и не поднимала глаз.
— Та-а-ак!... А ну-ка взяла и легла на лавку! — Рявкнул отчим.
— Но... может, не надо, папочка? — Маша так обращалась к нему только когда хотела его разжалобить.
— Легла на лавку! — Повторил он почти по слогам.
— Я же ничего такого не сделала, мы просто гуляли...
— Просто гуляли они... Ага!... Ты ещё учить меня будешь, что надо, а то не надо?! А ну, легла на лавку, кому сказал?! — Прорычал он в ответ.
Делать было нечего, и Маша растянулась вдоль лавки на животе. Мочалку положила себе под подбородок и закусила её край зубами, чтобы не прикусить язык во время порки. Мужчина тем временем бесцеремонно задрал вверх подол её клетчатого, подаренного мамой на День рождения, короткого платья из ситца и принялся стягивать с неё белые трусики. Никакой другой одежды на девушке не было.
Стянув трусы почти до колен и убедившись, что девичья попка теперь оголена и безропотно подставлена для наказания, склонился над тазом и стал выбирать для неё розгу. Через несколько секунд капли холодного рассола упали девчонке сначала на лодыжки, а потом и на бёдра. Маша сжалась и тихонько захныкала.
В следующий момент раздался еле слышный короткий свист, и гибкий берёзовый прут полоснул по нежным девичьим булочкам. Девчонка вздрогнула всем телом и коротко простонала в мочалку, не разжимая зубов. Поперёк попы, точно по середине, тотчас проступила ярко-розовая полоса.
Снова короткий свист — и злая розга опять больно ужалила девчонку по голенькой попке, на этот раз в самом низу. Новая яркая полоска на нежной коже не заставила себя ждать. «Ааа!!!» — Выкрикнула Маша, содрогнувшись всем телом и оторвав на мгновение подбородок от лавки.
Раздалось тихое бульканье — отчим окунул розгу в холодный рассол и продолжил экзекуцию. Следующие два хлёстких удара больно обожгли девичью попочку крест-накрест. Две алые полоски пересекли её нежные булочки так, что местами даже выступили мелкие капельки крови и смешались с рассолом, который оставила на попе розга. Соль нещадно жгла девчушке задик, на давая продуху от боли даже между ударами.
Маша лежала, зажмурившись, и с содроганием ждала продолжения воспитательного процесса от отчима. Каждый раз, когда хворостина впивалась в её маленькие оголённые половинки, девчушка вскрикивала всё громче и вздрагивала так, что скамья, на которой её пороли, подпрыгивала и сдвигалась.
Попка горела огнём, девичьи зубы с силой вгрызались в жёсткую мочалку, а ногти впивались в деревянные доски при каждом новом ударе. Берёзовые розги, злобно присвистывая в воздухе, снова и снова секли пухленькую попку деревенской девчонки, оставляя на ней всё новые узкие алые полоски, на которые попадали брызги едкого рассола.
Снова короткий свист где-то вверху, потом тихий, но болезненный щелчок хворостиной по оголённой беленькой заднице, затем короткий, но громкий сдавленный девичий вскрик сквозь мочалку, и соль безжалостно жжёт новую ярко красную отметину, проступившую на паре мягких, трясущихся, как желе, округлых булочек...
Мужчина, увлечённый видом обнажённой и уже изрядно высеченной девичьей попочки, казалось, потерял над собой контроль и не мог остановиться. Он хлестал и хлестал малышку, не забывая менять хворостины и смачивать их ядрёным рассолом. Он не обращал внимания на то, что бедняжка уже плачет навзрыд, и продолжал полосовать её нежный задик...
В тот момент, когда Маша сжалась всем телом и с замиранием сердца готовилась услышать в воздухе очередной короткий свист, после которого розга оставит новый кроваво-алый след на её несчастных ягодичках, вдруг раздался какой-то грохот и топот. Металлический таз со звоном опрокинулся и отлетел в сторону, а отчим завалился набок и упал навзничь.
Попу Маше больше никто не сёк, но она всё ещё не решалась открыть глаза. На слух было похоже, что рядом с ней завязалась какая-то драка. Матерясь и огрызаясь, отчим попытался встать с пола и оказать сопротивление неведомому агрессору, который молча наносил ему один за другим гулкие удары по корпусу и звонкие — по физиономии.
Девушка в потёмках сначала подумала, что это Егор вернулся и заступается за неё. Решившись, наконец, приоткрыть один глаз, она не сразу смогла разглядеть в тусклом свете единственной свечи, что вообще происходит. Тот, кто за неё заступался, вовсе не был похож на её парня.
Это была невысокая, но очень подвижная фигура в длинном сером одеянии с седыми волосами до плеч. Волосы и свободная одежда развевались в разные стороны, когда их обладатель совершал невероятные прыжки, кульбиты и перевороты в тесном помещении. А грузная туша отчима была сейчас похожа на самую настоящую боксёрскую грушу, которую мутузят спортсмены на тренировках. Отчим дёргался и махал клаками, но ни разу не смог попасть по своему оппоненту.
Это точно был не её Егор, и у Маши не было даже догадок насчёт того, кто это скачет у них по бане, подобно магистру джедаев из популярной фантастической саги. Он двигался невероятно быстро и проворно, отталкиваясь руками и ногами не только от пола, но и от стен, и даже от потолка. Со стороны казалось, что его тело вообще не подчиняется законам физики.
Очередная оплеуха и последовавший за ней точный удар ногой в грудь отправили Машиного обидчика в нокаут, усадив спиной прямо в дальний угол. Отчим обмяк и, свесив голову набок, стал медленно сползать вдоль стены.
Теперь заступник резко обернулся и посмотрел на Машу парой своих горящих ярко-зелёных глаз. От испуга девушка снова зажмурилась. Единственное, что на сумела разглядеть — это его старческое лицо. Оно было суровым, напряжённым и сморщенным, с густыми бровями, носом картошкой и внушительной седой бородой.
Он ринулся к девушке, обхватил её своими сильными руками за талию, поднял с лавки и принялся кружить вокруг себя. По крайней мере, так показалось Маше. Когда через несколько секунд она ощутила падение, снова открыла глаза и поняла, что находится уже не в бане, а на кровати в своей комнате, всё так же лёжа на животе.
Чьи-то сильные и проворные руки стащили с её ног так и застрявшие у неё на коленях трусики. Потом те же руки стянули с неё чрез голову платье, оставив лежать на кровати совершенно голой, с горящей и ноющей после болезненной порки розгами попкой. У девушки сейчас просто не было сил на то, чтобы убегать или сопротивляться.
Внезапно в комнате раздался удаляющийся топот. С трудом приоткрыв заплывшие слезами глаза, Маша почти ничего не увидела в полумраке. Свет не горел, только тусклый луч уличного фонаря сочился через небольшое окно. Обернувшись, она с трудом смогла разглядеть, как куда-то сквозь стену удаляется невысокий силуэт её спасителя. Топот стих, но через пару мгновений послышался вновь, на этот раз приближаясь.
Теперь это старческое лицо не выглядело таким уж суровым и напряжённым, зелёного свечения в глазах не было, а их обладатель походил уже вовсе не на джедая со сверхспособностями, а на обычного забавного старичка-карлика. Вбежав каким-то неведомым образом обратно в комнату прямо через стену, он направился к Машиной кровати и ловко сходу запрыгнул на неё, очутившись возле босых девичьих ног. В руках он держал небольшой пузырёк с прозрачной жидкостью.
— Пожалуйста, не трогайте меня! Мне очень больно! — Всхлипывала девчушка, уткнувшись в подушку.
— Шшшь, шшшь, милыя! Сейчас мы это дело как раз и поправим! — Ответил старичок тихим заговорщическим тоном.
Он вынул из пузырька пробку и стал по капельке наносить жидкость на оставленные розгами раны на Машиной попке. Боль тут же стала уходить. Каждая новая капля прозрачной живительной жидкости не только несла приятную прохладу и облегчение, но в том месте, куда она попадала, рана тут же затягивалась, и от неё не оставалось и следа.
— Ну, как, милыя, легче уже? Легче?... — Спросил заступник через минуту.
— Да, легче... Намного... Спасибо Вам... Но кто Вы? — Отозвалась Маша.
— Так ведь это... — инкубы мы. Правда, здесь, на Руси, нас всё больше домовыми кличут. Кто-то нас любит... Кто-то боится... Многие уважают... А большинство в нас даже не верят. Да оно и понятно, мы ж редко кому на глаза-то показываемся!
— Серьёзно? Вы что, домовой?! — Опешила Маша.
— Так, а чего ж мне врать-то да шутки шутить? Известное дело — домовой!
Он продолжал наносить на высеченную розгами девичью попку неизвестное снадобье каплю за каплей, исцеляя один за другим следы недавней незаслуженной порки.
— А что за лекарство у Вас в пузырьке? Очень здорово помогает!
— Известно какое — Живая вода у меня там. Ещё бы не помогала! Она, ежели надо, и мёртвого поднять может! Во как!..
— Прямо как в сказке... А почему я никогда Вас не видела?
— Я в здешних краях давненько уж обитаю — почитай пять веков скоро будет... Всё за родом вашим приглядываю, по женской линии в основном, конечно...
— Ого! Пять веков... И никто Вас не видит?
— Почему ж никто? Ты же вот, например, видишь?
— Вижу... А почему Вы решили мне вдруг показаться?
— Говорю ж — приглядываю я за тобой...
— Как это приглядываете?..
— Ясно как! Как за бабкой и прабабкой твоими приглядывал. И за мамкой твоей тоже, пока молодая была...
— То есть, следите, чтобы мы не натворили чего? Или что?..
— Ну, да... И вы сами чтоб не учудили чего неладного, и чтоб вас никто не обидел. А ирод-то этот совсем распоясался! Я ж давно хотел его со свету сжить, да всё матрю твою жалел. Тяжело ей было одной тебя на ноги-то подымать, вот и думал, пущай помогает...
— А сегодня что же, убили его совсем, что ли?!
— Да ну!... Какой там! К утру оклемается, будет как новенький! Тьфу!!! Ух, я бы ему... да за такое!..
Старик ворчал, и тем временем последняя рана на попке у Маши окончательно затянулась. Обе её пухлые булочки снова засветились здоровьем и молодостью. С деловым видом он вытер с них остатки воды рукавом, а затем раздвинул и принялся разглядывать туго сжатое колечко, легонько поглаживая и щекоча кончиками пальцев две белые половинки.
— Вот за что, спрашивается, он сегодня меня так выпорол?! Я ж ничего такого... Говорила ему, что мы просто гуляли, а он... — Маша тихонько захныкала от обиды, она и не думала сейчас возражать против такого осмотра своего многострадального задика.
— Так ведь я ж и так знаю, что не за что тебя было пороть! Девка ты хорошая, добрая, честная, не гулящая, работящая, и мамку свою вон как любишь!..
— Мамку свою я очень люблю, да!..
Наслюнявленный палец ушлого старичка тем временем стал крутиться вокруг сжатого колечка, чуть надавливать на него и настойчиво проситься внутрь девичьей попы. Маша никак такого не ожидала, но не смела, да и не хотела возражать. Ей сейчас было так хорошо и приятно, и она послушно расслабила попочку.
— Вот и за что ж он так твою попоньку-то, а? Такую девку не батогами сечь, не ремнями пороть, а ласкать да голубить надобно...
Палец домового полностью нырнул в Машину тугую заднюю дырочку. Он извивался и крутился там, лаская нежную и тёплую плоть девичьего естества. Девочка млела от такой неожиданно приятной и совершенно новой для неё ласки и невольно выпячивала свой голенький бесстыжий задик навстречу анальным проникновениям.
— И мамка твоя тоже в молодости правильной девкой была: не блудила, не ленилась, зла никому не делала, а наоборот всем помогала... Так что ж ты думаешь, ей ведь тоже частенько доставалось!
— А ей-то от кого? — Спросила Маша заплетающимся языком.
— Ууу... да мало ль, от кого! Отец, к примеру, ейный — дед твой — хоть и родной, да дюже суров с нею был! Нет-нет, да всыплет ей по голой попе ремнём... а то и крапивой! А жалеть-то кому? Токма домовые невинно обиженных и жалеют!... Да...
— Так Вы и к ней приходили?!
При этих словах Маша не выдержала и перевернулась на бок, чтобы иметь возможность хотя бы частично видеть своего необычного собеседника. Ту ножку, что оказалась снизу, она вытянула, а другую наоборот поджала к животу. Так ей было ещё приятнее ощущать ласкающее проникновение внутри попочки. Старик ничуть не смутился. Он уселся на кровати рядом с ней поудобнее и со знанием дела начал водить пальцем туда-сюда, натягивая на него горячую тугую плоть задней девичьей дырочки.
— А как же ж? Приходил!... И попоньку ей жалел — Живой водичкой поливал — было дело... И пальчиком голубил потом, как тебе вот сейчас... Вы же, девки, до ласки дюже охочие! А ласкать-то порой вас и некому! Прям беда с этим совсем... Да...
От этих слов Маша окончательно поплыла и разомлела. Её поросшая тонким пушком пися пустила «слюнки». Увидев, как заблестела в тусклом свете смазка у девчонки меж мясистых вареничков половых губ, домовой довольно прищурился и продолжил свои воспоминания.
— Помню, случай раз такой с мамкой твоей приключился — зорьку утреннюю она проспала, матери своей — бабке твоей, стало быть, — помогать не пришла. Так той и пришлось одной всех коров-то передоить! Будить тебя она пожалела, а сама-то рученьки в кровь стёрла, болезная... Отец как об этом узнал, такую взбучку при всех домашних веником ей устроил!
— Как это веником?..
— Ну, как-как... поперёк колен себе уложил, юбку задрал, веник-то развязал, вынул несколько прутьев, да и накормил от души ей попу берёзовой кашей.
— Бедная мамка моя... Сильно он её тогда отстегал, да?
— Си-и-ильно!... По началу-то она терпела, а уж под конец крику-то было!... Под хохлому он попоньку ей расписал!
— И Вы тогда первый раз ей показались?
— Угу... Пришлось! А как же?... Как значит, выпороть — так и отец, и отчим, и даже дед родной — все в очередь выстаиваются! А как приголубить — так ни-ни! Грех — говорят — до родной плоти дотрагиваться! А розгами сечь, значит, не грех?! Тьфу!... Я давно уж решил, что, если девок обижать может всяк, кому не лень, надобно кому-то дело это поправлять — жалеть да ласкать вас, стало быть! Особливо тех, кого истязают понапрасну!
— Это получается что-то вроде компенсации?
— Чего-сь? А... Ну, да... я и говорю — пенсации...
Маша сделала робкую попытку перевернуться на спину, но сама побоялась своей смелости и осталась лежать на боку. Тогда домовой свободной рукой ухватил её за бедро поджатой к животу ножки и повёл его в сторону, переворачивая её так, как она и хотела. Но палец из её попки он при этом так и не вынул.
Оказавшись теперь перед своим заступником совершенно голой, лежащей на спине с откинутой далеко в сторону левой ножкой, девушка не знала, как себя повести. Она попыталась одной рукой прикрыть свою уже изрядно промокшую щелку, а другой — спрятать хотя бы частично свои увесистые белоснежные сиськи с торчащими розовыми сосками.
— Да будет тебе, будет прятаться-то!... А то я девок голых не видал! Да знаешь, сколько я таких вот, как ты, на своём веку перевидал да переголубил?!! Э-э-э!..
— А Вы всегда только попу девкам голубите? — Спросила Маша и закрыла от смущения руками лицо.
— А вот и нет!... Особливо пригожим да прилежным голублю и пыпыньку! И тебе вот, думаю, тоже надо. А то вон как потекла она у тебя — того гляди потом начнётся!
После этих слов Маша убрала руки от лица и с удивлением посмотрела на старика. Тот, встретившись с ней взглядом, лукаво улыбнулся и высунул свой язык. Он оказался невероятно длинным и подвижным. Дед без труда мог бы дотянуться им не только до своего носа, бровей и подбородка, но, наверное, и до седин у себя на лбу!
От увиденного у девчонки приоткрылся рот, а внизу живота образовался какой-то тёплый комок. Попка рефлекторно несколько раз сжалась, с силой обхватив всё ещё вставленный в неё палец, когда она представила, что может сделать такой язык, если...
Не успела она осмыслить свою фантазию, как домовой склонился головой к её голенькой промокшей писюле. Она не могла поверить, что он так вот запросто сделает это — начнёт лизать и сосать её сочную щелочку. Она подумала, что он просто хочет на неё поближе взглянуть, но уже и от этого волна похоти перехватила девичье дыхание. А в следующую секунду что-то толстое, мокрое, скользкое и горячее, проворно извиваясь, мгновенно проникло меж пухленьких складочек её мокрой щелки и устремилось вглубь тесного переднего коридорчика разомлевшей девчонки, бередя нежную розовую плоть.
Свою девственность Маша отдала Егору ещё полгода назад, примерно через месяц после наступления совершеннолетия. Но таких ласк не испытывала ещё никогда, и даже не верила, что такое возможно. Хотя кое-кто из подруг и хвалился по секрету подобным, она не очень-то им верила.
Язык старика, проникнув в трепетные недра мокренькой письки, теперь на пару со вставленным в попку пальцем ублажал девчушку. От нахлынувших новых невероятно ярких ощущений она запрокинула назад голову и закатила глаза. Казалось, рассудок её на время помутился. Обе её руки невольно вцепились в мягкую седую шевелюру всосавшегося ей в половую щелочку мистического старика.
Состояние восторга, близкое к эйфории было таково, что, когда своими большими пальцами она нащупала в покрытой волосами верхней части лба инкуба пару выпуклых наростов, похожих на рожки, она не придала этому никакого значения. Всё, чего ей хотелось — это ощущать внутри своей девичьей норки шаловливые блуждания этого огромного и влажного языка, наслаждаться тем, как он вертится и бесчинствует глубоко внутри её сочащейся смазкой и такой охочей до ласк девочки-щелочки.
Свободную руку дедок положил на нежный девичий лобок и стал пальцами слегка сдавливать и мять Машины пухленькие половые губки, помогая клитору тереться о его верхнюю губу. Густая борода при этом ритмично двигалась вверх-вниз, щекоча писю, раскинутые в стороны бёдра и низ попочки. Кончик длинного языка домового давно уже достиг дна пещерки и игриво ласкал возбуждённую шейку матки, заставляя Машу шумно выдыхать воздух ртом и вздрагивать всем телом, когда ему удавалось особенно сладко приласкать её детородный орган.
Спустя минуту, опытный любовник почувствовал, что если он не сбавит обороты, то девочка вот-вот под ним кончит, а ему хотелось продлить сегодня ей эту маленькую заслуженную радость. bеstwеаpоn Поэтому он вынул из её мягкой и податливой писи свой огромный язык, и одновременно палец его покинул тёплую девичью попочку.
— Пыпынечку твою я теперь корешком своим приласкаю, а язык мне нужен, чтобы ещё много чего интересного тебе рассказать! — Пояснил он в ответ на недоумённо-разочарованный взгляд девчонки.
Он оттопырил штаны, и из них выглянул наружу довольно внушительный член, который стоял колом, невзирая на почтенный возраст его хозяина. Ярко красная головка отливала пунцом и была намного толще, чем ствол. Инкуб улёгся сверху на распластанную перед ним на спине девушку, обхватил сильными руками за бока под самые рёбра и привычным движением направил свой корень в полураскрытую норку у Маши между ног.
На одном протяжном вдохе она приняла в себя всю длину упругого мужского органа и под конец его вторжения ощутила низом попки прикосновение пары больших горячих яиц. Поёрзав ногами, старик устроился на девушке поудобнее и, начав плавно двигаться в нежной девичьей пещерке, продолжил свой рассказ...
— А он, ирод-то этот, уж ведь давно на куньку-абрикосинку твою засматривался! Я-то всё видел, да всё жалел поганца... А зря...
— Кто, отчим? Когда это он засматривался? Что-то не припомню... Я ж ему её никогда не и показывала...
При этих словах Маша ещё больше обмякла и шире развела ножки, приготовившись слушать новые откровения инкуба. А он снова поёрзал, да ещё глубже вогнал свой елдак промеж её сладеньких губок.
— Когда-когда... А вот когда вы с мамкой в баньке недавно парились, к примеру, а он вам всё воды в вёдрах приносил, да по тазикам разливал.
— Приносил... И что?... Он всегда так делал...
— А то!... Ты, несмышлёная, так на лавке, раздвинув ножки-то, и сидела... а он всё воду льёт, а сам глазищами своими бесстыжими пельмешку твою беленькую так и сверлит!..
— Подумаешь... но руками-то он мне её не трогал. Попу драл, бывало, то хворостиной вот, то ремнём... А пельмешку не трогал.
— Трогать, может, и не трогал... Пусть бы только попробовал — я б его за такое махом со свету сжил! Но думать — подумывал!
Машу почему-то ужасно возбуждала и сама эта тема, и то, как инкуб обо всём рассказывал. Она млела от его слов и от того, как плавно и неспешно двигалась его длинная и толстая мужская кочерга в её горячей девочке-печурке. Домовой с упоением пялил её нежную мокрую хлюпалку и слушал, как мерно посапывает под ним, прикрыв глаза, молодая девчонка своим курносым носиком.
— И что потом?... — Нарушила она молчание, спустя минуту.
— Когда потом?..
— Ну... когда он ещё меня голенькой видел?..
— А... так ведь это... мало ль когда?... А вот когда зимой мороз на улице был, так ты, чтоб во двор до ветру не бегать, сикала в ведёрко у себя в горнице перед сном... Было ж такое?
— Ну, да, было... И что он тогда видел?!. — Машу будто током пронзало от каждой новой подробности.
— Известно, что — голощелочку твою и видел. Всё смотрел, как ты попку голенькую над ве
дерком свешивала, сорочку ночную руками держала, а меж вареничков твоих гладеньких паутинка золотистая выскакивала, да по дну ведёрка-то и барабанила.
— А как же он мог видеть? Я ж дверь-то вроде плотно затворяла!
— Так он снаружи стоял курил, да в окошко твоё заглядывал! На улице темно ведь было, вот ты и не видала его!
— И ему нравилось на это смотреть?
— Ещё как нравилось! Он и сейчас бы на такое посмотрел! Говорю ж, ты ещё не начала перед сном в кроватке пипирочку свою перстами теребенить, а он уж мечтал глубину твоей маленькой розовой норки измерить!
— Я не теребенила... — Маша засмущалась, щёки у неё обдало жаром.
— Тю-ю-ю!... Да все вы их теребените! Будешь ты мне рассказывать!
— Не теребенила я... — Всё ещё упиралась девчонка, не желая сознаваться в рукоблудстве.
— Ну, да... А не ты ль это давеча лежала вот на этой самой койке, раскинув ножки в стороны под одеялом, да обе ручонки свои шаловливые прямо в ватрушечку свою нежную да тёплую запустив, пальчиками тонкими да проворными устричку мокренькую по раковинке распахнутой с полчаса кругами гоняла, да всё о Егорке своём мечтала? А? Не ты?!.
— Гм... Ну, да... Вчера было немножко...
— Немножко... Э-э-э... И кто только вас этому учит?!
— Меня никто не учил. Сама всё нашла...
— Ишь ты — сама! Самостоятельная какая выискалась! Сама-то сама... Да только одно дело — перстом наслюнявленным ракушечку перед сном помусолить, а другое — елдой горячей изнутри любилку похотливую приголубить!... Дело ведь я говорю?! А?!
При этих словах старик чуть приподнялся и начал плотнее и глубже впихивать свой инструмент Маше в горячую пиздощелочку, так, что густая смазка стала с хлюпаньем выплёскиваться, смачивая и заставляя блестеть пухленькие складочки меж широко разведённых ножек.
— Дааа-х-а-а...
Маша уже была не в силах произносить слова. Все её мысли спутались в один большой клубок обжигающей похоти. Неотвратимое желание ощутить себя ещё большей бесстыдницей и развратницей жгло и разум, и плоть. Ей безумно хотелось, чтобы инкуб, не прекращая умело возделывать своим плугом влажную бороздку у неё между ног, продолжал свой рассказ и сообщал ещё больше взрывающих рассудок подробностей.
— А что ещё ты ви... — горячая залупа уперлась и скользнула по шейке матки, от чего у девчушки по всему телу разнеслась волна сладострастия, лишившая на миг дара речи.
— Чего видел? Когда? — Оживился домовой, не переставая глубоко и сладко ебать в голую писю молоденькую хозяйку комнаты.
— Расскажи ещё... ну... как это бывало у тебя с другими девушками?
— А! Так ведь это... мы, инкубы, девок-то никогда не портим! Ты такому не верь! Не-е-ет! Врут это про нас злые языки! Мы ж только к зрелым уже девицам являться можем! А малых токма незримо оберегаем да наоборот следим, чтоб кто не посягнул на их плюшечки-ватрушечки раньше времени...
— Ну, и чтоб булочки-попочки никто зазря им не тиранил, наверное, да?... — Предположила Маша, напрягая остатки рассудка.
— Хех... тут я тебе так скажу: это сейчас ежели девке зад порют, так обязательно на то должна быть причина. А вот раньше девицам-отроковицам булки румянили за просто так, в назидание, да для острастки, да чтоб место своё знали! Во как...
— Как это за просто так? — Маша снова заёрзала под инкубом. Ей показалось, что его кукурузина стала ещё твёрже в её тесной пиздёнке.
— А вот так! Помню, лет триста назад жил я в одном купеческом доме тут неподалёку. Было у купца того три дочери. Ну, и когда девки, подросли, повзрослели, норовом каждая своим обзавелась. Да стали они порою матери дерзить да перечить, пока отец в отъезде бывал.
Вот и завёл он в доме такое правило: перед тем, как в дальние края за товаром ехать, он приходил к ним в спальню ранним утром. Будил всех, дверь на ключ изнутри запирал, а сам посреди комнаты молча на большой деревянный стул садился... А те уж дело своё знали: в очередь к нему выстраивались, да рубашки ночные до подмых-то сразу и задирали.
— Так вот без трусов и стояли перед отцом?! — У девчонки аж дух захватило, когда она это представила.
— А... Так ведь и не носили тогда никаких трусов-то... Так вот... Начиная со старшей, по одной по очереди ложились к нему поперёк коленей, да попоньки свои белые ему для воспитания покорно и подставляли, рученьки тонкие за спиной в замок смыкали. А он-то дланью могучей своей отцовской ладошки девичьи крепко-накрепко обоймёт, чтоб не та дергалась, и давай плёткой специально для этого принесённой попочку голую ей обжигать, охаживать да румянить. Каждой дочери столько раз по булочкам хлыстом кожаным получить полагалось, сколько лет ей и было... Да!..
— Как? Так вот ни за что и охаживал им попы плёткой?
— Так вот и охаживал... А как иначе? Исполосует старшей задницу, а средняя уж вместо неё сама к нему на колени-то и ложится. А младшая всё стоит да смотрит, как теперь попа средней сестры румянцем от хлыста наливается. А сама всё сливку свою голенькую ладошкой стыдливо прикрывает, потому как пока попу не выпороли, подол рубашки опускать запрещено было.
— Что же, и младшую не жалел, так и сёк ей тоже попку хлыстом? — Маша вспомнила, как ей было больно, когда отчим недавно порол её розгами.
— Ну, не сёк, конечно, а так... разогревал да румянил легонько. Но розовыми узорами от плетёного кожаного языка половинки их сидельные на три дня вперёд-то расписывал! И младшенькой доставалось, а как же?! Ровно осемнадцать раз — в аккурат девять по левой булочке и девять по правой. Так и звенела в ответ её беленькая попонька эхом гулким по горнице, когда хлыст отцовский с ней разговаривал!..
— И что же, они это всё терпели?
— А как не терпеть? Терпели, куда ж им деваться-то было?! Покрикивали порой, пока тятя им попочки-то голенькие по очереди драл, но терпели... А однажды конфуз приключился — младшая не выдержала, да и обдудонилась прямо у отца на коленях во время порки.
— Ха!... Что правда? Прямо у отца на коленях описалась?!
— Правда. Так он с того раза стал приходить к ним не токма с хлыстом, он стал с собой ещё и чугунок старый приносить, большой такой. Ставил, значит, он его перед собой посреди комнаты и ждал, пока все дочери в него перед поркой пописают.
— Ого! Так прямо вот и смотрел, как они писали в чугунок? Не отворачивался даже?
— А чего ему отворачиваться было? Так вот смотрел и улыбался, пока дочери одна за другой над чугунком приседают, ноженьки в стороны широко разводят, да струйками тонкими из щелок беленьких своих в него журчат. Да садились-то не спиной и не боком — передом к тяте приседать положено было, чтобы персинку-абрикосинку каждой ему хорошо видать было. И только когда до последней капельки все втроём из пиписочек молоденьких своих в чугунок-то всё выльют, и начинал пороть он их по очереди.
Маша представила, как отчим заставил её снять трусики, присесть и пописать под деревом возле бани у него на виду перед поркой, не разрешая при этом ни отворачиваться, ни прикрываться. Возбуждение от этого охватило её с ещё большей силой, и толчки огромной упругой залупы у неё в щелке стали разноситься волнами похоти по всему телу.
— Ухх... Ничего себе... Нравы какие в те времена были!..
— Ну, это да... Так я что хочу сказать-то!... Зато порядок в семье с тех пор у них был! Никто слова старшим поперёк сказать более не смел. А когда тятя из стран заморских возвращался, уж завсегда подарки каждой дочери-то привозил, любил он их, потому что очень. Да!... А они-то уж как его ждали!... У-у!..
— Любил и всё равно порол... странно...
— Ничего странного! Любил, да потому и порол. Вот так вот! Зато девки все, как одна, хорошие получились! Я со всеми потом до самого их замужества знался!
— А расскажи! Расскажи... как ты с ними это, ну... того... «знался»? Как вот со мной сейчас?..
Домовой продолжил рассказ. А твёрдое упругое и длинное мужское жало вновь и вновь до упора мягко вонзалось в податливую влажную плоть распалённой от страсти похотливой пиздёнки. Его проворный красноголовый дятел монотонно скользил взад-вперёд в тёпленьком уютном дупле промеж ног у девчонки. Кровать стала мерно поскрипывать, а задранные высоко вверх босые девичьи ножки ритмично раскачивались в воздухе...
— Двух старших сестёр скоро замуж отдали. Ага... А младшая-то тоже уж давно была на выданье. Да всё никак подходящий жених для неё не выискивался. Я, почитай, каждую ночь стал к ней приходить... Бывалоча, появлюсь, а она уж и ждёт: головушку свою на подушке одеялом накроет, а ножки при том до самых коленей у неё оголятся. Ляжечки белые раздвинет широко-широко... как ты вот сейчас, да... а край одеяла меж них тихонько так вот шевелится — это она пальчиками своими хорошку себе теребит, гнёздышко своё тёпленькое под птенца моего подставить готовится. А я край одеялка-то на живот ей приподыму, ручонки шаловливые её в стороны отодвину, да как нырну языком своим прямо ей в межножное пирожное!... У-у-х! То-то она под одеялком своим млела да стонала!..
— Да!... Язык у тебя — просто сказка... И ей, наверное, уж нравилось, как ты им сиповку её бесстыжую вылизывал?
— Нра-а-авилось!... Уж как она нежилась да голубилась, пока я ей сикочку нежную полизывал да посасывал! Ммм!... Похотничок её бесстыжий розовый страстью девичьей нальётся, словно ягодка-кизилинка станется, кверху вздыбится да сам в рот так и просится. Пососу я ей его, значит, всласть почмокаю, да пыпыньку-щелочку изнутри языком как следует обихожу... а она уж огнём вся горит, так и вьётся — всё ждёт, когда же уж я, наконец, на кукан на свой её насажу...
— Гм... На кукан... Уфф!!! Мне тоже так этого хочется...
— Ну, придвину я её к себе, значит, головушка с подушки-то у неё сползёт, да глубже под одеялом окажется. А я ноженки её стройные за плечи себе закину, а сам птенца-молодца своего твёрдого да горячего в гнёздышко её девичье да уютное враз и затолкаю. Скачу да порхаю я на ней сверху, песца своего в норке её тесной да мокренькой туда-сюда всласть гоняю. А она всё лежит подо мной, сопит да стонет тихохонько где-то там у себя под одеялком. «До горлышка — говорит — до самого всунь мне его прямо в куньку! Не жалей — пронзи меня всю, словно копьём, чтоб пихалочка моя узенькая под тобой аж трещала!... « А я знай себе — стараюсь, пашу плугом своим твёрдым её тугую бороздку... Долго-долго — по полночи так вот на волнах мы с ней и качались...
— Ухх!... И я хочу, чтоб через писю и до самого горлышка... Ммм!... И что потом?
— А что потом?... Так вот леденцом своим я сосочку тугую её и мармеладил... Дровишек в баньку её горячую да влажную всё подкидывал... Рукавичку тёпленькую на огольца своего натягивал... В кисоньку-писоньку мягонькую я её всё сношал да голубил, пока она подо мной дрожью крупной трястись не начнёт!..
— А... да-а-а!... Расскажи!... расскажи, как она кончала!..
— А не так-то сразу я кончить-то ей и давал! Порой сорву с неё, сладенькой да тёпленькой, одеяло. На пол его сброшу, а её саму рачком на кровати перед собою поставлю, и давай драть-ебать теперь по-собачьи!... Дыньки её задние, тёпленькие такие, к животу моему прижимаются, трутся да шлёпаются, а бубенцы мои налитые по мохнаточке по её мокренькой знай себе стукают... А рак-то отшельник мой внутри ракушечки-ватрушечки её всё резвится... И очко-то розовое в попоньке так и поигрывает... А я раз за разом воротца её мармеладные петушком на палочке своим всё отворяю, да пельмешку тёпленькую всё натягиваю да фарширую...
— Аххх... да... по-собачьи... ммм... как сучку ты её заёбывал... И сам тоже кончал прямо ей в дырочку, да?..
— Ан не-е-ет! Не положено домовым-то в писули девичьи семенем изливаться! А уж она-то да... тряслась да дёргалась на кукане моём, как рыба, в снасть угодившая!... И волчицей лесной она выла, и птицей диковиной во всё горло кричала, кобылицей необузданной ржала да на дыбы становилась, львицей свирепой дугой выгибалась, да когтями в постель всё впивалась!... Всё задком своим голым предо мною вертела, вверх его задирала, а из сики её бесстыжей по ляжкам нежным потоки горные да горячие всё струились.
— А потом... Потом что?!. — Захлёбываясь от страсти, спросила Маша.
— А потом падала в беспамятстве на подушку, а я уходил...
Так резко оборванный вдруг рассказ несколько охладил девушку. Но она была рада тому, что сама всё еще не разрядилась оргазмом, а значит, инкуб пока никуда не уйдёт, и у неё ещё есть возможность помлеть под ним, слушая новые необычные и исполненные самых постыдных подробностей истории.
— Инкуб... — Произнесла шёпотом Маша, переведя дыхание.
— Да, милыя?... Хорошо ль тебе в писоньке? Хорошо ли в мокренькой? — Отозвался тут же старик, всё это время продолжавший самозабвенно, умело и глубоко ебать в тёплую письку бесстыжую девчонку.
— Ещё как хорошо! Просто с ума сойти!... Мне с тобой вообще так здорово, и я не хочу, чтоб ты уходил!..
— Так, а я ведь и не тороплюсь никуда! Никуда и не уйду, пока из сикельдюшечки твоей похотливой весь пар не выпущу! И бороздку мне твою мокрую плодородную, я ведаю, ещё долго плугом своим возделывать придётся! Ты ведь, как я посмотрю, не из тех мокрощелок, которым сиськи чуток полапаешь, пельмешку разок-другой на кукан насадишь как следует, так они уж от сладострастия-то на нём текут да трепыхаются... а после мякнут да засыпают в беспамятстве. Не-е-е!... Ты не такая, ты любишь долго посмаковать елду пипирочкой своей сладенькой, да поговорить-послушать, о чём обычно и подумать-то стыдно бывает... Так ведь оно?
— Да-а-а!... Я хочу долго! Очень долго... И мне нравится слушать всё, что ты говоришь!
— То-то!... А ну-ка... что-то залежалась ты у меня на спине-то! Ну-ка встань-ка рачком, да подставься под меня теперь по-собачьи!..
Инкуб медленно вынул из Машиной писи член. Она послушно перевернулась на живот и встала на четвереньки, выпятив немного вверх и назад голую попочку. Старик тут же пристроился к ней сзади, обхватил девчонку за бока и привычным движением ввёл свой набухший член Маше прямо в её мякинку по самые яйца. Чуть подождал и начал размашисто ебать как похотливую сучку так, что в пиздёнке у неё аж забулькало. Она стояла раком, упершись локтями в подушку, и тихонько сопела, принимая писькой тугие палки, а её голова моталась взад-вперёд от сотрясающих всё девичье тело сильных толчком сзади.
— Ну, и чего притихла-то? Спрашивай, чего там ещё знать-то тебе надобно?
— Расскажи... откуда ты? Как в мире нашем впервые появился?
— У-у-у!... Давно это было! Почитай, уж почти полтыщи лет прошло с той поры... Молодой я тогда ещё был. Жил себе припеваючи, горя не знал... Токма жил я не тут, а в своём, стало быть, мире. О нём знать вам не следует, потому и называете вы его потусторонним... Так вот, приключается порою так, что образуется вроде как воронка аль водоворот какой, в него-то нас и затягивает, а когда выныриваем, то в вашем мире оказываемся...
— И с тобой так получилось, да?
— Ну, да... И с тех пор всяк, кто в водоворот такой раз угодил, живёт потом всю жизнь на два мира сразу — и в вашем, и в нашем. То здесь, то там проявляться может.
— Так значит, ты сквозь стену нашу в свой мир проходить можешь?
— Могу, а как же? А когда надобно, то и возвращаюсь...
Инкуб рассказывал, а сам продолжал ритмично таранить стоящую раком Машу в хлюпающую писюлю, придерживая обеими руками за голую попочку. От умелой и интенсивной ебли низ живота у девчушки заметно потяжелел и привычно заныл. С каждым новым толчком близость оргазма становилось всё более очевидной, но раззадоренная девчонка хотела во что бы то ни стало продлить это безумие как можно дольше. И что бы немного отвлечься, продолжала расспросы...
— А что это за водовороты такие, откуда они берутся?
— Ну... Поначалу-то не знал того никто. А позже выяснили, что виной тому обряды колдовские да нечестивые, которые в вашем мире частенько устраивают. Вот от них-то они и происходят...
— А что за обряды такие? Расскажешь?..
— А... Так их много, наверное, да только всего мне не ведомо. Знаю только, как меня сюда затянуло... Был тогда на дворе у вас тут шестнадцатый век. Так вот раз в сочельник собрались две девицы погадать на суженого...
— На суженого?... И что ж тут такого, колдовского-то? Все так делали, да и сейчас ещё делают!
— А ты слушай, да не перебивай...
Домовой крепко впился сильными руками в мягкую тёплую попочку стоящей на четвереньках Маши и яростно её жарил, размашисто и глубоко всаживая свой стержень в мокрую письку по самые яйца, его живот при этом звонко пошлёпывал молоденькую похотливую бесстыдницу по упругим голеньким булочкам.
— Пришла, стало быть, одна к другой вечером, в дом... Множество способов разных народ для гадания тогда знал!... И на картах, и на свечах, и на соломе... Так вот погадали они всласть, поворожили... А время позднее было, все домашние-то уж спать улеглись, а девицам-молодицам всё не спится! Тут одна другой и поведала, что мол от повитухи от одной прослышала про обряд один запретный, коий из-за силы своей совершать никому не положено. Да им-то обеим уж больно любопытно стало...
— А повитуха та часом не ведьмой была?..
— Так, а кем же? Конечно, ведьмой... И на кой ляд она только девицу несмышлёную тому научила?... Так вот, для совершения того обряда требовалось положить на пол большое круглое зеркало. Зеркала в ту пору дорого ценились, да не в каждом доме встречались, но в том как раз на беду оно и нашлось. Положили она его, значит, посреди горницы, двери плотно затворили, окна занавесили, сами разделись догола да на корточки напротив друг дружки уселись так, что зеркало промеж них оказалось... Посередь зеркала колечко золотое да сахару кусок положить было надобно. Опосля каждая подружка со своей стороны по зажжённой свечке на край зеркала поставила. И в то время, как свет от свечей, зеркалом отражённый, попадал на растопыренные их девичьи бесстыжести, полагалось заклинание особое повторять, да за руки взяться...
— Ух ты... надо будет тоже так попробовать... Что там, говоришь, сахар и колечко надо?... — Пробубнила Маша с закрытыми глазами, млея от упоительной ебли и увлекательного рассказа.
— Я вот те попробую!!! — Усмехнулся старик и звонко шлёпнул девчонку по мясистой булочке. — Ну... сначала-то у них ничего не выходило. Они всё на отражения щелок друг дружки в зеркале смотрели да хихикали... Но потом, как обе глазки прикрыли да успокоились... тут-то заклинание, которое они хором шептали, и начало действовать. У девиц дух захватило, хорошо им так стало, тепло да сладко там в бесстыжих пиздёнках... Глаза открывать-то уж и не хотелось... Так и сидели голяком одна супротив другой, коленки раздвинув да за руки взявшись... А у меня в мире моём над головой воронка чёрная закружилась, да внутрь меня и потянула... Я и оглянуться не успел, как головой в не угодил! Думал всё — конец мне, так и сгину я в той бездне... Но оказалось, не сгинул. Голова моя в вашем мире прямо из зеркала показалась. Сахар-то я враз проглотил, а колечко, что на зеркале-то лежало, в зубах у меня оказалось. Так и висел я: голова здесь, а всё остальное — там! Да они-то не видят меня, глаза-то у них закрыты! Знай себе заклинанье ведьмовское бубнят...
— И что ты сделал? Пролез к нам сюда через то зеркало?
— Ну... не сразу, конечно. Я поначалу-то и вовсе в толк ничего взять не мог! Смотрю, значит, сидят... слева и справа две голые девочки, обе нежные, как белочки, раздвигают коленочки... Взялись за белы рученьки, кисоньки-лисоньки, растопырили писоньки... Сердечки стучат, свечки горят, куньки-сыкуньки их бесстыжие освещают... Засмотрелся я, стало быть, на эту красоту, а тут вдруг сила неведомая меня снизу ка-а-ак подтолкнёт, да и выкинет из зеркала к ним в горницу целиком! Колечко из зубов моих выпало, о зеркало громко звякнуло, да прочь по деревянным половицам покатилось...
— Вот визгу-то было, наверное! Да?..
— Да уж напужались-то они не на шутку! Так ведь я ж, когда меня вытолкнуло-то, прямо носом одной из них в разомлевшую пиздолелочку-то и угодил! Она враз на спину и завалилась! А вторая — в крик, да под кровать с перепугу залезла. Оттуда так и смотрела, что я с подружайкой её там посреди комнаты стал проделывать...
— Ну... Тут-то ты их обеих, конечно, отштопал, да?
— Известное дело! И штопал, и пялил, и драл, и натягивал... Вертел как хотел, ебал во все дырочки! Вначале одну, а как вторая из-под кровати вылезла, так потом и другую... До самого утра со всеми их гнёздышками да закуточками всласть назнакомился!
Маша стояла раком, принимая в писю нескончаемые сильные толчки горячей елдой. Зажмурив глаза, она закусила зубами угол наволочки, чтобы не закричать. В её сознании пролетали образы, которые подробно живописал инкуб про то, как сладко было всю ночь тем двум похотливым девчонкам, которые, сами того не понимая, притащили его в наш мир несколько веков назад посредством древнего обряда.
От этого по всему девичьему телу пробегали волны и судороги. Маша уже больше не могла ничего говорить. Её голова лишь послушно ерзала лбом по подушке в такт неистовой ебле. Жилистые руки старика крепко обхватывали её попочку, а его раскалённый мужской лихарь неистово вонзался в истекающую соками молоденькую девичью письку, с каждым разом всё глубже погружая её бесстыжую хозяйку в омут неги и неотвратимого неземного блаженства.
Девушка кончала несколько минут, зажимая себе рот подушкой. Она чувствовала, как трясётся мелкой дрожью всё её нежное тело, как текут по бёдрам горячие потоки из её щелочки, как вертится с бешеной скоростью мягкий, но упругий клубок сладострастия внизу её животика, и как снова и снова поигрывает, сжимаясь, тугое розовое колечко её круглой попочки. Маша сейчас, наконец, почувствовала себя действительно насаженной писей на кукан, и ей даже казалось, что залупа инкуба, войдя в неё через пиздощелочку, в самом деле вот-вот достанет до самого горлышка...
* * *
На этот раз ощущения полёта почти не возникло. Просто всё вокруг перевернулось, и Марина ощутила себя уже не стоящей на четвереньках, а полулежащей в хорошо уже знакомом ей кресле. Она отчётливо понимала, что всё ещё находится в стенах той самой необычной резиденции, куда её привезли на дорогой машине.
— С возвращением, Марина... Признаться, Вы меня удивили!
— Удивила?... Чем же? — Марина попыталась повернуть голову на голос Сандры, которая стояла позади, у изголовья кресла.
— Результатами... — Сандра озадаченно всматривалась в экран планшета, листая на нём виртуальные страницы.
— Ну... По-моему, это было необычно, да... Раньше такого я не припомню. Но что же тут удивительного?
Помолчав ещё полминуты, Сандра погасила экран планшета и сделала несколько шагов, оказавшись теперь в поле рения своей собеседницы.
— Всё верно, хочу Вас поздравить! Мы только что с Вашей помощью записали новую, причём довольно интересную, на мой взгляд, психограмму!
— Новую? Но разве всё, что сейчас было, не было чьим-то воспоминанием или фантазией?
— Поначалу — да... Честно говоря, я очень удивилась выбором для Вас именно этой психограммы.
— А почему?
— Ну, потому что там не было, как такового, секса. Там была только порка розгами — и всё. Но в Вас я не заметила склонности ни к садизму, ни к мазохизму. И тем не менее, началась трансляция самой настоящей экзекуции. Я даже хотела прервать исследование, как вдруг внезапно Ваш мозг отреагировал весьма неожиданно и креативно.
— Но как же... Погодите... А этот... ну... домовой? Он ведь там уже был! Или это я его, так сказать, придумала?..
— Вот именно! Как раз с момента его появления — это уже была не запись чужой, а Ваша собственная фантазия. Или воспоминание...
— Серьезно?! Ничего себе! Сама от себя такого не ожидала! Но что-то я ничего подобного в своей жизни не припомню...
— Дело в том, что порой грань между воспоминаниями и фантазиями бывает очень тонкой. А сами воспоминания — подавленными за счёт внешних или внутренних факторов.
— Гм... Обалдеть... Как интересно... — Задумчиво проговорила Марина.
— Должна сказать, что теперь и мне самой ужасно интересно узнать, на что же ещё способно Ваше подсознание!... Вы готовы прямо сейчас продолжить исследование?
— Конечно! Что за вопрос?!! — Воодушевилась исследуемая, почёсывая указательным пальцем свой безволосый лобок...
Несколько раз парочка останавливалась в укромных закутках извилистой деревенской улочки, чтобы подолгу целоваться. Подойдя к самой Машиной калитке, они замедлили шаг, и девчонка ещё раз повисла у Егора на шее, чтобы чмокнуть его в щёку.
— Ну, всё, я пойду... — Шепнула Маша, вздохнув.
— Погоди, давай ещё тут постоим!
— Лучше пойду, поздно уже. А то мамка-то на станции, сутки сегодня дежурит... Надо тихонько, пока отчим спит, а не то — проснётся, нас увидит, и будет мне как в прошлый раз! Уфф...
— А давай я тебя до самого крыльца провожу! Я тебя ему в обиду не дам!
— Нет! Не надо, ты что! Так только хуже будет, я-то знаю...
— Ладно, как скажешь... — Егор поцеловал на прощанье Машу в губы и потом ещё в носик.
Она плавно открыла калитку, чтобы не загремел привинченный к ней снаружи стальной почтовый ящик, юркнула внутрь и так же плавно прикрыла её за собой. Ступая тихо, как мышка, девушка направилась по тропинке в сторону дома.
Но отчим не спал. Он сидел на крыльце в рваной майке и вытянутых трениках и курил папиросу. Опустив глаза, Маша попыталась молча пройти мимо него, но он остановил её, ухватив рукой за голое колено.
— Куда?... Кто разрешил в дом заходить?!
— Я спать хочу...
— Не-а... — отчим помотал головой, затягиваясь папиросой. — Сейчас докурю, и пойдём...
— Куда пойдем? — С тревогой в голосе спросила девушка.
В ответ мужчина мотнул головой и выпустил струю дыма в сторону небольшого покосившегося деревянного строения в дальнем углу огорода.
— И копыта свои тут оставь, — он указал на Машины туфли на каблуках, — нечего мне там по доскам топать!
Пока девушка разувалась, мужчина затушил окурок, чиркнул спичкой и зажёг стоящую в консервной банке свечу. Бросив спичечный коробок на крыльцо, взял банку со свечой в одну руку, а другой ухватил падчерицу за плечо, развернул в нужном направлении и чуть подтолкнул в спину.
Немного постояв снаружи, Егор не услышал никакого шума и, решив, что его девушке удалось благополучно попасть в дом, неспешно удалился. Он знал, что отношения с отчимом у неё не сложились ещё с детства, но не был уверен, что его вмешательство может решить эту проблему.
Понурив голову, Маша послушно шагала босыми ногами по холодной сырой земле. Она сама открыла дверь нетопленой бани и сделала шаг внутрь по старым скрипучим половицам в темноту. Вслед за ней вошёл отчим и запер на щеколду дверь изнутри.
Посреди крохотного помещения с бревенчатыми стенами и низким потолком располагалась деревянная лавка. В воздухе пахло копотью, сыростью и вениками. К этим типичным для бани ароматам примешивался запах укропа, чеснока и чего-то кислого. Рядом со скамьёй на полу стоял металлический таз, где в огуречном рассоле отмокали несколько берёзовых хворостин, предназначенных для молоденькой девичьей попки.
Мужчина неторопливо поставил свечу на полку под самым потолком, взял оттуда большую натуральную мочалку и молча протянул девушке. Она стояла около скамьи, рассматривала пальцы своих босых ног и не поднимала глаз.
— Та-а-ак!... А ну-ка взяла и легла на лавку! — Рявкнул отчим.
— Но... может, не надо, папочка? — Маша так обращалась к нему только когда хотела его разжалобить.
— Легла на лавку! — Повторил он почти по слогам.
— Я же ничего такого не сделала, мы просто гуляли...
— Просто гуляли они... Ага!... Ты ещё учить меня будешь, что надо, а то не надо?! А ну, легла на лавку, кому сказал?! — Прорычал он в ответ.
Делать было нечего, и Маша растянулась вдоль лавки на животе. Мочалку положила себе под подбородок и закусила её край зубами, чтобы не прикусить язык во время порки. Мужчина тем временем бесцеремонно задрал вверх подол её клетчатого, подаренного мамой на День рождения, короткого платья из ситца и принялся стягивать с неё белые трусики. Никакой другой одежды на девушке не было.
Стянув трусы почти до колен и убедившись, что девичья попка теперь оголена и безропотно подставлена для наказания, склонился над тазом и стал выбирать для неё розгу. Через несколько секунд капли холодного рассола упали девчонке сначала на лодыжки, а потом и на бёдра. Маша сжалась и тихонько захныкала.
В следующий момент раздался еле слышный короткий свист, и гибкий берёзовый прут полоснул по нежным девичьим булочкам. Девчонка вздрогнула всем телом и коротко простонала в мочалку, не разжимая зубов. Поперёк попы, точно по середине, тотчас проступила ярко-розовая полоса.
Снова короткий свист — и злая розга опять больно ужалила девчонку по голенькой попке, на этот раз в самом низу. Новая яркая полоска на нежной коже не заставила себя ждать. «Ааа!!!» — Выкрикнула Маша, содрогнувшись всем телом и оторвав на мгновение подбородок от лавки.
Раздалось тихое бульканье — отчим окунул розгу в холодный рассол и продолжил экзекуцию. Следующие два хлёстких удара больно обожгли девичью попочку крест-накрест. Две алые полоски пересекли её нежные булочки так, что местами даже выступили мелкие капельки крови и смешались с рассолом, который оставила на попе розга. Соль нещадно жгла девчушке задик, на давая продуху от боли даже между ударами.
Маша лежала, зажмурившись, и с содроганием ждала продолжения воспитательного процесса от отчима. Каждый раз, когда хворостина впивалась в её маленькие оголённые половинки, девчушка вскрикивала всё громче и вздрагивала так, что скамья, на которой её пороли, подпрыгивала и сдвигалась.
Попка горела огнём, девичьи зубы с силой вгрызались в жёсткую мочалку, а ногти впивались в деревянные доски при каждом новом ударе. Берёзовые розги, злобно присвистывая в воздухе, снова и снова секли пухленькую попку деревенской девчонки, оставляя на ней всё новые узкие алые полоски, на которые попадали брызги едкого рассола.
Снова короткий свист где-то вверху, потом тихий, но болезненный щелчок хворостиной по оголённой беленькой заднице, затем короткий, но громкий сдавленный девичий вскрик сквозь мочалку, и соль безжалостно жжёт новую ярко красную отметину, проступившую на паре мягких, трясущихся, как желе, округлых булочек...
Мужчина, увлечённый видом обнажённой и уже изрядно высеченной девичьей попочки, казалось, потерял над собой контроль и не мог остановиться. Он хлестал и хлестал малышку, не забывая менять хворостины и смачивать их ядрёным рассолом. Он не обращал внимания на то, что бедняжка уже плачет навзрыд, и продолжал полосовать её нежный задик...
В тот момент, когда Маша сжалась всем телом и с замиранием сердца готовилась услышать в воздухе очередной короткий свист, после которого розга оставит новый кроваво-алый след на её несчастных ягодичках, вдруг раздался какой-то грохот и топот. Металлический таз со звоном опрокинулся и отлетел в сторону, а отчим завалился набок и упал навзничь.
Попу Маше больше никто не сёк, но она всё ещё не решалась открыть глаза. На слух было похоже, что рядом с ней завязалась какая-то драка. Матерясь и огрызаясь, отчим попытался встать с пола и оказать сопротивление неведомому агрессору, который молча наносил ему один за другим гулкие удары по корпусу и звонкие — по физиономии.
Девушка в потёмках сначала подумала, что это Егор вернулся и заступается за неё. Решившись, наконец, приоткрыть один глаз, она не сразу смогла разглядеть в тусклом свете единственной свечи, что вообще происходит. Тот, кто за неё заступался, вовсе не был похож на её парня.
Это была невысокая, но очень подвижная фигура в длинном сером одеянии с седыми волосами до плеч. Волосы и свободная одежда развевались в разные стороны, когда их обладатель совершал невероятные прыжки, кульбиты и перевороты в тесном помещении. А грузная туша отчима была сейчас похожа на самую настоящую боксёрскую грушу, которую мутузят спортсмены на тренировках. Отчим дёргался и махал клаками, но ни разу не смог попасть по своему оппоненту.
Это точно был не её Егор, и у Маши не было даже догадок насчёт того, кто это скачет у них по бане, подобно магистру джедаев из популярной фантастической саги. Он двигался невероятно быстро и проворно, отталкиваясь руками и ногами не только от пола, но и от стен, и даже от потолка. Со стороны казалось, что его тело вообще не подчиняется законам физики.
Очередная оплеуха и последовавший за ней точный удар ногой в грудь отправили Машиного обидчика в нокаут, усадив спиной прямо в дальний угол. Отчим обмяк и, свесив голову набок, стал медленно сползать вдоль стены.
Теперь заступник резко обернулся и посмотрел на Машу парой своих горящих ярко-зелёных глаз. От испуга девушка снова зажмурилась. Единственное, что на сумела разглядеть — это его старческое лицо. Оно было суровым, напряжённым и сморщенным, с густыми бровями, носом картошкой и внушительной седой бородой.
Он ринулся к девушке, обхватил её своими сильными руками за талию, поднял с лавки и принялся кружить вокруг себя. По крайней мере, так показалось Маше. Когда через несколько секунд она ощутила падение, снова открыла глаза и поняла, что находится уже не в бане, а на кровати в своей комнате, всё так же лёжа на животе.
Чьи-то сильные и проворные руки стащили с её ног так и застрявшие у неё на коленях трусики. Потом те же руки стянули с неё чрез голову платье, оставив лежать на кровати совершенно голой, с горящей и ноющей после болезненной порки розгами попкой. У девушки сейчас просто не было сил на то, чтобы убегать или сопротивляться.
Внезапно в комнате раздался удаляющийся топот. С трудом приоткрыв заплывшие слезами глаза, Маша почти ничего не увидела в полумраке. Свет не горел, только тусклый луч уличного фонаря сочился через небольшое окно. Обернувшись, она с трудом смогла разглядеть, как куда-то сквозь стену удаляется невысокий силуэт её спасителя. Топот стих, но через пару мгновений послышался вновь, на этот раз приближаясь.
Теперь это старческое лицо не выглядело таким уж суровым и напряжённым, зелёного свечения в глазах не было, а их обладатель походил уже вовсе не на джедая со сверхспособностями, а на обычного забавного старичка-карлика. Вбежав каким-то неведомым образом обратно в комнату прямо через стену, он направился к Машиной кровати и ловко сходу запрыгнул на неё, очутившись возле босых девичьих ног. В руках он держал небольшой пузырёк с прозрачной жидкостью.
— Пожалуйста, не трогайте меня! Мне очень больно! — Всхлипывала девчушка, уткнувшись в подушку.
— Шшшь, шшшь, милыя! Сейчас мы это дело как раз и поправим! — Ответил старичок тихим заговорщическим тоном.
Он вынул из пузырька пробку и стал по капельке наносить жидкость на оставленные розгами раны на Машиной попке. Боль тут же стала уходить. Каждая новая капля прозрачной живительной жидкости не только несла приятную прохладу и облегчение, но в том месте, куда она попадала, рана тут же затягивалась, и от неё не оставалось и следа.
— Ну, как, милыя, легче уже? Легче?... — Спросил заступник через минуту.
— Да, легче... Намного... Спасибо Вам... Но кто Вы? — Отозвалась Маша.
— Так ведь это... — инкубы мы. Правда, здесь, на Руси, нас всё больше домовыми кличут. Кто-то нас любит... Кто-то боится... Многие уважают... А большинство в нас даже не верят. Да оно и понятно, мы ж редко кому на глаза-то показываемся!
— Серьёзно? Вы что, домовой?! — Опешила Маша.
— Так, а чего ж мне врать-то да шутки шутить? Известное дело — домовой!
Он продолжал наносить на высеченную розгами девичью попку неизвестное снадобье каплю за каплей, исцеляя один за другим следы недавней незаслуженной порки.
— А что за лекарство у Вас в пузырьке? Очень здорово помогает!
— Известно какое — Живая вода у меня там. Ещё бы не помогала! Она, ежели надо, и мёртвого поднять может! Во как!..
— Прямо как в сказке... А почему я никогда Вас не видела?
— Я в здешних краях давненько уж обитаю — почитай пять веков скоро будет... Всё за родом вашим приглядываю, по женской линии в основном, конечно...
— Ого! Пять веков... И никто Вас не видит?
— Почему ж никто? Ты же вот, например, видишь?
— Вижу... А почему Вы решили мне вдруг показаться?
— Говорю ж — приглядываю я за тобой...
— Как это приглядываете?..
— Ясно как! Как за бабкой и прабабкой твоими приглядывал. И за мамкой твоей тоже, пока молодая была...
— То есть, следите, чтобы мы не натворили чего? Или что?..
— Ну, да... И вы сами чтоб не учудили чего неладного, и чтоб вас никто не обидел. А ирод-то этот совсем распоясался! Я ж давно хотел его со свету сжить, да всё матрю твою жалел. Тяжело ей было одной тебя на ноги-то подымать, вот и думал, пущай помогает...
— А сегодня что же, убили его совсем, что ли?!
— Да ну!... Какой там! К утру оклемается, будет как новенький! Тьфу!!! Ух, я бы ему... да за такое!..
Старик ворчал, и тем временем последняя рана на попке у Маши окончательно затянулась. Обе её пухлые булочки снова засветились здоровьем и молодостью. С деловым видом он вытер с них остатки воды рукавом, а затем раздвинул и принялся разглядывать туго сжатое колечко, легонько поглаживая и щекоча кончиками пальцев две белые половинки.
— Вот за что, спрашивается, он сегодня меня так выпорол?! Я ж ничего такого... Говорила ему, что мы просто гуляли, а он... — Маша тихонько захныкала от обиды, она и не думала сейчас возражать против такого осмотра своего многострадального задика.
— Так ведь я ж и так знаю, что не за что тебя было пороть! Девка ты хорошая, добрая, честная, не гулящая, работящая, и мамку свою вон как любишь!..
— Мамку свою я очень люблю, да!..
Наслюнявленный палец ушлого старичка тем временем стал крутиться вокруг сжатого колечка, чуть надавливать на него и настойчиво проситься внутрь девичьей попы. Маша никак такого не ожидала, но не смела, да и не хотела возражать. Ей сейчас было так хорошо и приятно, и она послушно расслабила попочку.
— Вот и за что ж он так твою попоньку-то, а? Такую девку не батогами сечь, не ремнями пороть, а ласкать да голубить надобно...
Палец домового полностью нырнул в Машину тугую заднюю дырочку. Он извивался и крутился там, лаская нежную и тёплую плоть девичьего естества. Девочка млела от такой неожиданно приятной и совершенно новой для неё ласки и невольно выпячивала свой голенький бесстыжий задик навстречу анальным проникновениям.
— И мамка твоя тоже в молодости правильной девкой была: не блудила, не ленилась, зла никому не делала, а наоборот всем помогала... Так что ж ты думаешь, ей ведь тоже частенько доставалось!
— А ей-то от кого? — Спросила Маша заплетающимся языком.
— Ууу... да мало ль, от кого! Отец, к примеру, ейный — дед твой — хоть и родной, да дюже суров с нею был! Нет-нет, да всыплет ей по голой попе ремнём... а то и крапивой! А жалеть-то кому? Токма домовые невинно обиженных и жалеют!... Да...
— Так Вы и к ней приходили?!
При этих словах Маша не выдержала и перевернулась на бок, чтобы иметь возможность хотя бы частично видеть своего необычного собеседника. Ту ножку, что оказалась снизу, она вытянула, а другую наоборот поджала к животу. Так ей было ещё приятнее ощущать ласкающее проникновение внутри попочки. Старик ничуть не смутился. Он уселся на кровати рядом с ней поудобнее и со знанием дела начал водить пальцем туда-сюда, натягивая на него горячую тугую плоть задней девичьей дырочки.
— А как же ж? Приходил!... И попоньку ей жалел — Живой водичкой поливал — было дело... И пальчиком голубил потом, как тебе вот сейчас... Вы же, девки, до ласки дюже охочие! А ласкать-то порой вас и некому! Прям беда с этим совсем... Да...
От этих слов Маша окончательно поплыла и разомлела. Её поросшая тонким пушком пися пустила «слюнки». Увидев, как заблестела в тусклом свете смазка у девчонки меж мясистых вареничков половых губ, домовой довольно прищурился и продолжил свои воспоминания.
— Помню, случай раз такой с мамкой твоей приключился — зорьку утреннюю она проспала, матери своей — бабке твоей, стало быть, — помогать не пришла. Так той и пришлось одной всех коров-то передоить! Будить тебя она пожалела, а сама-то рученьки в кровь стёрла, болезная... Отец как об этом узнал, такую взбучку при всех домашних веником ей устроил!
— Как это веником?..
— Ну, как-как... поперёк колен себе уложил, юбку задрал, веник-то развязал, вынул несколько прутьев, да и накормил от души ей попу берёзовой кашей.
— Бедная мамка моя... Сильно он её тогда отстегал, да?
— Си-и-ильно!... По началу-то она терпела, а уж под конец крику-то было!... Под хохлому он попоньку ей расписал!
— И Вы тогда первый раз ей показались?
— Угу... Пришлось! А как же?... Как значит, выпороть — так и отец, и отчим, и даже дед родной — все в очередь выстаиваются! А как приголубить — так ни-ни! Грех — говорят — до родной плоти дотрагиваться! А розгами сечь, значит, не грех?! Тьфу!... Я давно уж решил, что, если девок обижать может всяк, кому не лень, надобно кому-то дело это поправлять — жалеть да ласкать вас, стало быть! Особливо тех, кого истязают понапрасну!
— Это получается что-то вроде компенсации?
— Чего-сь? А... Ну, да... я и говорю — пенсации...
Маша сделала робкую попытку перевернуться на спину, но сама побоялась своей смелости и осталась лежать на боку. Тогда домовой свободной рукой ухватил её за бедро поджатой к животу ножки и повёл его в сторону, переворачивая её так, как она и хотела. Но палец из её попки он при этом так и не вынул.
Оказавшись теперь перед своим заступником совершенно голой, лежащей на спине с откинутой далеко в сторону левой ножкой, девушка не знала, как себя повести. Она попыталась одной рукой прикрыть свою уже изрядно промокшую щелку, а другой — спрятать хотя бы частично свои увесистые белоснежные сиськи с торчащими розовыми сосками.
— Да будет тебе, будет прятаться-то!... А то я девок голых не видал! Да знаешь, сколько я таких вот, как ты, на своём веку перевидал да переголубил?!! Э-э-э!..
— А Вы всегда только попу девкам голубите? — Спросила Маша и закрыла от смущения руками лицо.
— А вот и нет!... Особливо пригожим да прилежным голублю и пыпыньку! И тебе вот, думаю, тоже надо. А то вон как потекла она у тебя — того гляди потом начнётся!
После этих слов Маша убрала руки от лица и с удивлением посмотрела на старика. Тот, встретившись с ней взглядом, лукаво улыбнулся и высунул свой язык. Он оказался невероятно длинным и подвижным. Дед без труда мог бы дотянуться им не только до своего носа, бровей и подбородка, но, наверное, и до седин у себя на лбу!
От увиденного у девчонки приоткрылся рот, а внизу живота образовался какой-то тёплый комок. Попка рефлекторно несколько раз сжалась, с силой обхватив всё ещё вставленный в неё палец, когда она представила, что может сделать такой язык, если...
Не успела она осмыслить свою фантазию, как домовой склонился головой к её голенькой промокшей писюле. Она не могла поверить, что он так вот запросто сделает это — начнёт лизать и сосать её сочную щелочку. Она подумала, что он просто хочет на неё поближе взглянуть, но уже и от этого волна похоти перехватила девичье дыхание. А в следующую секунду что-то толстое, мокрое, скользкое и горячее, проворно извиваясь, мгновенно проникло меж пухленьких складочек её мокрой щелки и устремилось вглубь тесного переднего коридорчика разомлевшей девчонки, бередя нежную розовую плоть.
Свою девственность Маша отдала Егору ещё полгода назад, примерно через месяц после наступления совершеннолетия. Но таких ласк не испытывала ещё никогда, и даже не верила, что такое возможно. Хотя кое-кто из подруг и хвалился по секрету подобным, она не очень-то им верила.
Язык старика, проникнув в трепетные недра мокренькой письки, теперь на пару со вставленным в попку пальцем ублажал девчушку. От нахлынувших новых невероятно ярких ощущений она запрокинула назад голову и закатила глаза. Казалось, рассудок её на время помутился. Обе её руки невольно вцепились в мягкую седую шевелюру всосавшегося ей в половую щелочку мистического старика.
Состояние восторга, близкое к эйфории было таково, что, когда своими большими пальцами она нащупала в покрытой волосами верхней части лба инкуба пару выпуклых наростов, похожих на рожки, она не придала этому никакого значения. Всё, чего ей хотелось — это ощущать внутри своей девичьей норки шаловливые блуждания этого огромного и влажного языка, наслаждаться тем, как он вертится и бесчинствует глубоко внутри её сочащейся смазкой и такой охочей до ласк девочки-щелочки.
Свободную руку дедок положил на нежный девичий лобок и стал пальцами слегка сдавливать и мять Машины пухленькие половые губки, помогая клитору тереться о его верхнюю губу. Густая борода при этом ритмично двигалась вверх-вниз, щекоча писю, раскинутые в стороны бёдра и низ попочки. Кончик длинного языка домового давно уже достиг дна пещерки и игриво ласкал возбуждённую шейку матки, заставляя Машу шумно выдыхать воздух ртом и вздрагивать всем телом, когда ему удавалось особенно сладко приласкать её детородный орган.
Спустя минуту, опытный любовник почувствовал, что если он не сбавит обороты, то девочка вот-вот под ним кончит, а ему хотелось продлить сегодня ей эту маленькую заслуженную радость. bеstwеаpоn Поэтому он вынул из её мягкой и податливой писи свой огромный язык, и одновременно палец его покинул тёплую девичью попочку.
— Пыпынечку твою я теперь корешком своим приласкаю, а язык мне нужен, чтобы ещё много чего интересного тебе рассказать! — Пояснил он в ответ на недоумённо-разочарованный взгляд девчонки.
Он оттопырил штаны, и из них выглянул наружу довольно внушительный член, который стоял колом, невзирая на почтенный возраст его хозяина. Ярко красная головка отливала пунцом и была намного толще, чем ствол. Инкуб улёгся сверху на распластанную перед ним на спине девушку, обхватил сильными руками за бока под самые рёбра и привычным движением направил свой корень в полураскрытую норку у Маши между ног.
На одном протяжном вдохе она приняла в себя всю длину упругого мужского органа и под конец его вторжения ощутила низом попки прикосновение пары больших горячих яиц. Поёрзав ногами, старик устроился на девушке поудобнее и, начав плавно двигаться в нежной девичьей пещерке, продолжил свой рассказ...
— А он, ирод-то этот, уж ведь давно на куньку-абрикосинку твою засматривался! Я-то всё видел, да всё жалел поганца... А зря...
— Кто, отчим? Когда это он засматривался? Что-то не припомню... Я ж ему её никогда не и показывала...
При этих словах Маша ещё больше обмякла и шире развела ножки, приготовившись слушать новые откровения инкуба. А он снова поёрзал, да ещё глубже вогнал свой елдак промеж её сладеньких губок.
— Когда-когда... А вот когда вы с мамкой в баньке недавно парились, к примеру, а он вам всё воды в вёдрах приносил, да по тазикам разливал.
— Приносил... И что?... Он всегда так делал...
— А то!... Ты, несмышлёная, так на лавке, раздвинув ножки-то, и сидела... а он всё воду льёт, а сам глазищами своими бесстыжими пельмешку твою беленькую так и сверлит!..
— Подумаешь... но руками-то он мне её не трогал. Попу драл, бывало, то хворостиной вот, то ремнём... А пельмешку не трогал.
— Трогать, может, и не трогал... Пусть бы только попробовал — я б его за такое махом со свету сжил! Но думать — подумывал!
Машу почему-то ужасно возбуждала и сама эта тема, и то, как инкуб обо всём рассказывал. Она млела от его слов и от того, как плавно и неспешно двигалась его длинная и толстая мужская кочерга в её горячей девочке-печурке. Домовой с упоением пялил её нежную мокрую хлюпалку и слушал, как мерно посапывает под ним, прикрыв глаза, молодая девчонка своим курносым носиком.
— И что потом?... — Нарушила она молчание, спустя минуту.
— Когда потом?..
— Ну... когда он ещё меня голенькой видел?..
— А... так ведь это... мало ль когда?... А вот когда зимой мороз на улице был, так ты, чтоб во двор до ветру не бегать, сикала в ведёрко у себя в горнице перед сном... Было ж такое?
— Ну, да, было... И что он тогда видел?!. — Машу будто током пронзало от каждой новой подробности.
— Известно, что — голощелочку твою и видел. Всё смотрел, как ты попку голенькую над ве
дерком свешивала, сорочку ночную руками держала, а меж вареничков твоих гладеньких паутинка золотистая выскакивала, да по дну ведёрка-то и барабанила.
— А как же он мог видеть? Я ж дверь-то вроде плотно затворяла!
— Так он снаружи стоял курил, да в окошко твоё заглядывал! На улице темно ведь было, вот ты и не видала его!
— И ему нравилось на это смотреть?
— Ещё как нравилось! Он и сейчас бы на такое посмотрел! Говорю ж, ты ещё не начала перед сном в кроватке пипирочку свою перстами теребенить, а он уж мечтал глубину твоей маленькой розовой норки измерить!
— Я не теребенила... — Маша засмущалась, щёки у неё обдало жаром.
— Тю-ю-ю!... Да все вы их теребените! Будешь ты мне рассказывать!
— Не теребенила я... — Всё ещё упиралась девчонка, не желая сознаваться в рукоблудстве.
— Ну, да... А не ты ль это давеча лежала вот на этой самой койке, раскинув ножки в стороны под одеялом, да обе ручонки свои шаловливые прямо в ватрушечку свою нежную да тёплую запустив, пальчиками тонкими да проворными устричку мокренькую по раковинке распахнутой с полчаса кругами гоняла, да всё о Егорке своём мечтала? А? Не ты?!.
— Гм... Ну, да... Вчера было немножко...
— Немножко... Э-э-э... И кто только вас этому учит?!
— Меня никто не учил. Сама всё нашла...
— Ишь ты — сама! Самостоятельная какая выискалась! Сама-то сама... Да только одно дело — перстом наслюнявленным ракушечку перед сном помусолить, а другое — елдой горячей изнутри любилку похотливую приголубить!... Дело ведь я говорю?! А?!
При этих словах старик чуть приподнялся и начал плотнее и глубже впихивать свой инструмент Маше в горячую пиздощелочку, так, что густая смазка стала с хлюпаньем выплёскиваться, смачивая и заставляя блестеть пухленькие складочки меж широко разведённых ножек.
— Дааа-х-а-а...
Маша уже была не в силах произносить слова. Все её мысли спутались в один большой клубок обжигающей похоти. Неотвратимое желание ощутить себя ещё большей бесстыдницей и развратницей жгло и разум, и плоть. Ей безумно хотелось, чтобы инкуб, не прекращая умело возделывать своим плугом влажную бороздку у неё между ног, продолжал свой рассказ и сообщал ещё больше взрывающих рассудок подробностей.
— А что ещё ты ви... — горячая залупа уперлась и скользнула по шейке матки, от чего у девчушки по всему телу разнеслась волна сладострастия, лишившая на миг дара речи.
— Чего видел? Когда? — Оживился домовой, не переставая глубоко и сладко ебать в голую писю молоденькую хозяйку комнаты.
— Расскажи ещё... ну... как это бывало у тебя с другими девушками?
— А! Так ведь это... мы, инкубы, девок-то никогда не портим! Ты такому не верь! Не-е-ет! Врут это про нас злые языки! Мы ж только к зрелым уже девицам являться можем! А малых токма незримо оберегаем да наоборот следим, чтоб кто не посягнул на их плюшечки-ватрушечки раньше времени...
— Ну, и чтоб булочки-попочки никто зазря им не тиранил, наверное, да?... — Предположила Маша, напрягая остатки рассудка.
— Хех... тут я тебе так скажу: это сейчас ежели девке зад порют, так обязательно на то должна быть причина. А вот раньше девицам-отроковицам булки румянили за просто так, в назидание, да для острастки, да чтоб место своё знали! Во как...
— Как это за просто так? — Маша снова заёрзала под инкубом. Ей показалось, что его кукурузина стала ещё твёрже в её тесной пиздёнке.
— А вот так! Помню, лет триста назад жил я в одном купеческом доме тут неподалёку. Было у купца того три дочери. Ну, и когда девки, подросли, повзрослели, норовом каждая своим обзавелась. Да стали они порою матери дерзить да перечить, пока отец в отъезде бывал.
Вот и завёл он в доме такое правило: перед тем, как в дальние края за товаром ехать, он приходил к ним в спальню ранним утром. Будил всех, дверь на ключ изнутри запирал, а сам посреди комнаты молча на большой деревянный стул садился... А те уж дело своё знали: в очередь к нему выстраивались, да рубашки ночные до подмых-то сразу и задирали.
— Так вот без трусов и стояли перед отцом?! — У девчонки аж дух захватило, когда она это представила.
— А... Так ведь и не носили тогда никаких трусов-то... Так вот... Начиная со старшей, по одной по очереди ложились к нему поперёк коленей, да попоньки свои белые ему для воспитания покорно и подставляли, рученьки тонкие за спиной в замок смыкали. А он-то дланью могучей своей отцовской ладошки девичьи крепко-накрепко обоймёт, чтоб не та дергалась, и давай плёткой специально для этого принесённой попочку голую ей обжигать, охаживать да румянить. Каждой дочери столько раз по булочкам хлыстом кожаным получить полагалось, сколько лет ей и было... Да!..
— Как? Так вот ни за что и охаживал им попы плёткой?
— Так вот и охаживал... А как иначе? Исполосует старшей задницу, а средняя уж вместо неё сама к нему на колени-то и ложится. А младшая всё стоит да смотрит, как теперь попа средней сестры румянцем от хлыста наливается. А сама всё сливку свою голенькую ладошкой стыдливо прикрывает, потому как пока попу не выпороли, подол рубашки опускать запрещено было.
— Что же, и младшую не жалел, так и сёк ей тоже попку хлыстом? — Маша вспомнила, как ей было больно, когда отчим недавно порол её розгами.
— Ну, не сёк, конечно, а так... разогревал да румянил легонько. Но розовыми узорами от плетёного кожаного языка половинки их сидельные на три дня вперёд-то расписывал! И младшенькой доставалось, а как же?! Ровно осемнадцать раз — в аккурат девять по левой булочке и девять по правой. Так и звенела в ответ её беленькая попонька эхом гулким по горнице, когда хлыст отцовский с ней разговаривал!..
— И что же, они это всё терпели?
— А как не терпеть? Терпели, куда ж им деваться-то было?! Покрикивали порой, пока тятя им попочки-то голенькие по очереди драл, но терпели... А однажды конфуз приключился — младшая не выдержала, да и обдудонилась прямо у отца на коленях во время порки.
— Ха!... Что правда? Прямо у отца на коленях описалась?!
— Правда. Так он с того раза стал приходить к ним не токма с хлыстом, он стал с собой ещё и чугунок старый приносить, большой такой. Ставил, значит, он его перед собой посреди комнаты и ждал, пока все дочери в него перед поркой пописают.
— Ого! Так прямо вот и смотрел, как они писали в чугунок? Не отворачивался даже?
— А чего ему отворачиваться было? Так вот смотрел и улыбался, пока дочери одна за другой над чугунком приседают, ноженьки в стороны широко разводят, да струйками тонкими из щелок беленьких своих в него журчат. Да садились-то не спиной и не боком — передом к тяте приседать положено было, чтобы персинку-абрикосинку каждой ему хорошо видать было. И только когда до последней капельки все втроём из пиписочек молоденьких своих в чугунок-то всё выльют, и начинал пороть он их по очереди.
Маша представила, как отчим заставил её снять трусики, присесть и пописать под деревом возле бани у него на виду перед поркой, не разрешая при этом ни отворачиваться, ни прикрываться. Возбуждение от этого охватило её с ещё большей силой, и толчки огромной упругой залупы у неё в щелке стали разноситься волнами похоти по всему телу.
— Ухх... Ничего себе... Нравы какие в те времена были!..
— Ну, это да... Так я что хочу сказать-то!... Зато порядок в семье с тех пор у них был! Никто слова старшим поперёк сказать более не смел. А когда тятя из стран заморских возвращался, уж завсегда подарки каждой дочери-то привозил, любил он их, потому что очень. Да!... А они-то уж как его ждали!... У-у!..
— Любил и всё равно порол... странно...
— Ничего странного! Любил, да потому и порол. Вот так вот! Зато девки все, как одна, хорошие получились! Я со всеми потом до самого их замужества знался!
— А расскажи! Расскажи... как ты с ними это, ну... того... «знался»? Как вот со мной сейчас?..
Домовой продолжил рассказ. А твёрдое упругое и длинное мужское жало вновь и вновь до упора мягко вонзалось в податливую влажную плоть распалённой от страсти похотливой пиздёнки. Его проворный красноголовый дятел монотонно скользил взад-вперёд в тёпленьком уютном дупле промеж ног у девчонки. Кровать стала мерно поскрипывать, а задранные высоко вверх босые девичьи ножки ритмично раскачивались в воздухе...
— Двух старших сестёр скоро замуж отдали. Ага... А младшая-то тоже уж давно была на выданье. Да всё никак подходящий жених для неё не выискивался. Я, почитай, каждую ночь стал к ней приходить... Бывалоча, появлюсь, а она уж и ждёт: головушку свою на подушке одеялом накроет, а ножки при том до самых коленей у неё оголятся. Ляжечки белые раздвинет широко-широко... как ты вот сейчас, да... а край одеяла меж них тихонько так вот шевелится — это она пальчиками своими хорошку себе теребит, гнёздышко своё тёпленькое под птенца моего подставить готовится. А я край одеялка-то на живот ей приподыму, ручонки шаловливые её в стороны отодвину, да как нырну языком своим прямо ей в межножное пирожное!... У-у-х! То-то она под одеялком своим млела да стонала!..
— Да!... Язык у тебя — просто сказка... И ей, наверное, уж нравилось, как ты им сиповку её бесстыжую вылизывал?
— Нра-а-авилось!... Уж как она нежилась да голубилась, пока я ей сикочку нежную полизывал да посасывал! Ммм!... Похотничок её бесстыжий розовый страстью девичьей нальётся, словно ягодка-кизилинка станется, кверху вздыбится да сам в рот так и просится. Пососу я ей его, значит, всласть почмокаю, да пыпыньку-щелочку изнутри языком как следует обихожу... а она уж огнём вся горит, так и вьётся — всё ждёт, когда же уж я, наконец, на кукан на свой её насажу...
— Гм... На кукан... Уфф!!! Мне тоже так этого хочется...
— Ну, придвину я её к себе, значит, головушка с подушки-то у неё сползёт, да глубже под одеялом окажется. А я ноженки её стройные за плечи себе закину, а сам птенца-молодца своего твёрдого да горячего в гнёздышко её девичье да уютное враз и затолкаю. Скачу да порхаю я на ней сверху, песца своего в норке её тесной да мокренькой туда-сюда всласть гоняю. А она всё лежит подо мной, сопит да стонет тихохонько где-то там у себя под одеялком. «До горлышка — говорит — до самого всунь мне его прямо в куньку! Не жалей — пронзи меня всю, словно копьём, чтоб пихалочка моя узенькая под тобой аж трещала!... « А я знай себе — стараюсь, пашу плугом своим твёрдым её тугую бороздку... Долго-долго — по полночи так вот на волнах мы с ней и качались...
— Ухх!... И я хочу, чтоб через писю и до самого горлышка... Ммм!... И что потом?
— А что потом?... Так вот леденцом своим я сосочку тугую её и мармеладил... Дровишек в баньку её горячую да влажную всё подкидывал... Рукавичку тёпленькую на огольца своего натягивал... В кисоньку-писоньку мягонькую я её всё сношал да голубил, пока она подо мной дрожью крупной трястись не начнёт!..
— А... да-а-а!... Расскажи!... расскажи, как она кончала!..
— А не так-то сразу я кончить-то ей и давал! Порой сорву с неё, сладенькой да тёпленькой, одеяло. На пол его сброшу, а её саму рачком на кровати перед собою поставлю, и давай драть-ебать теперь по-собачьи!... Дыньки её задние, тёпленькие такие, к животу моему прижимаются, трутся да шлёпаются, а бубенцы мои налитые по мохнаточке по её мокренькой знай себе стукают... А рак-то отшельник мой внутри ракушечки-ватрушечки её всё резвится... И очко-то розовое в попоньке так и поигрывает... А я раз за разом воротца её мармеладные петушком на палочке своим всё отворяю, да пельмешку тёпленькую всё натягиваю да фарширую...
— Аххх... да... по-собачьи... ммм... как сучку ты её заёбывал... И сам тоже кончал прямо ей в дырочку, да?..
— Ан не-е-ет! Не положено домовым-то в писули девичьи семенем изливаться! А уж она-то да... тряслась да дёргалась на кукане моём, как рыба, в снасть угодившая!... И волчицей лесной она выла, и птицей диковиной во всё горло кричала, кобылицей необузданной ржала да на дыбы становилась, львицей свирепой дугой выгибалась, да когтями в постель всё впивалась!... Всё задком своим голым предо мною вертела, вверх его задирала, а из сики её бесстыжей по ляжкам нежным потоки горные да горячие всё струились.
— А потом... Потом что?!. — Захлёбываясь от страсти, спросила Маша.
— А потом падала в беспамятстве на подушку, а я уходил...
Так резко оборванный вдруг рассказ несколько охладил девушку. Но она была рада тому, что сама всё еще не разрядилась оргазмом, а значит, инкуб пока никуда не уйдёт, и у неё ещё есть возможность помлеть под ним, слушая новые необычные и исполненные самых постыдных подробностей истории.
— Инкуб... — Произнесла шёпотом Маша, переведя дыхание.
— Да, милыя?... Хорошо ль тебе в писоньке? Хорошо ли в мокренькой? — Отозвался тут же старик, всё это время продолжавший самозабвенно, умело и глубоко ебать в тёплую письку бесстыжую девчонку.
— Ещё как хорошо! Просто с ума сойти!... Мне с тобой вообще так здорово, и я не хочу, чтоб ты уходил!..
— Так, а я ведь и не тороплюсь никуда! Никуда и не уйду, пока из сикельдюшечки твоей похотливой весь пар не выпущу! И бороздку мне твою мокрую плодородную, я ведаю, ещё долго плугом своим возделывать придётся! Ты ведь, как я посмотрю, не из тех мокрощелок, которым сиськи чуток полапаешь, пельмешку разок-другой на кукан насадишь как следует, так они уж от сладострастия-то на нём текут да трепыхаются... а после мякнут да засыпают в беспамятстве. Не-е-е!... Ты не такая, ты любишь долго посмаковать елду пипирочкой своей сладенькой, да поговорить-послушать, о чём обычно и подумать-то стыдно бывает... Так ведь оно?
— Да-а-а!... Я хочу долго! Очень долго... И мне нравится слушать всё, что ты говоришь!
— То-то!... А ну-ка... что-то залежалась ты у меня на спине-то! Ну-ка встань-ка рачком, да подставься под меня теперь по-собачьи!..
Инкуб медленно вынул из Машиной писи член. Она послушно перевернулась на живот и встала на четвереньки, выпятив немного вверх и назад голую попочку. Старик тут же пристроился к ней сзади, обхватил девчонку за бока и привычным движением ввёл свой набухший член Маше прямо в её мякинку по самые яйца. Чуть подождал и начал размашисто ебать как похотливую сучку так, что в пиздёнке у неё аж забулькало. Она стояла раком, упершись локтями в подушку, и тихонько сопела, принимая писькой тугие палки, а её голова моталась взад-вперёд от сотрясающих всё девичье тело сильных толчком сзади.
— Ну, и чего притихла-то? Спрашивай, чего там ещё знать-то тебе надобно?
— Расскажи... откуда ты? Как в мире нашем впервые появился?
— У-у-у!... Давно это было! Почитай, уж почти полтыщи лет прошло с той поры... Молодой я тогда ещё был. Жил себе припеваючи, горя не знал... Токма жил я не тут, а в своём, стало быть, мире. О нём знать вам не следует, потому и называете вы его потусторонним... Так вот, приключается порою так, что образуется вроде как воронка аль водоворот какой, в него-то нас и затягивает, а когда выныриваем, то в вашем мире оказываемся...
— И с тобой так получилось, да?
— Ну, да... И с тех пор всяк, кто в водоворот такой раз угодил, живёт потом всю жизнь на два мира сразу — и в вашем, и в нашем. То здесь, то там проявляться может.
— Так значит, ты сквозь стену нашу в свой мир проходить можешь?
— Могу, а как же? А когда надобно, то и возвращаюсь...
Инкуб рассказывал, а сам продолжал ритмично таранить стоящую раком Машу в хлюпающую писюлю, придерживая обеими руками за голую попочку. От умелой и интенсивной ебли низ живота у девчушки заметно потяжелел и привычно заныл. С каждым новым толчком близость оргазма становилось всё более очевидной, но раззадоренная девчонка хотела во что бы то ни стало продлить это безумие как можно дольше. И что бы немного отвлечься, продолжала расспросы...
— А что это за водовороты такие, откуда они берутся?
— Ну... Поначалу-то не знал того никто. А позже выяснили, что виной тому обряды колдовские да нечестивые, которые в вашем мире частенько устраивают. Вот от них-то они и происходят...
— А что за обряды такие? Расскажешь?..
— А... Так их много, наверное, да только всего мне не ведомо. Знаю только, как меня сюда затянуло... Был тогда на дворе у вас тут шестнадцатый век. Так вот раз в сочельник собрались две девицы погадать на суженого...
— На суженого?... И что ж тут такого, колдовского-то? Все так делали, да и сейчас ещё делают!
— А ты слушай, да не перебивай...
Домовой крепко впился сильными руками в мягкую тёплую попочку стоящей на четвереньках Маши и яростно её жарил, размашисто и глубоко всаживая свой стержень в мокрую письку по самые яйца, его живот при этом звонко пошлёпывал молоденькую похотливую бесстыдницу по упругим голеньким булочкам.
— Пришла, стало быть, одна к другой вечером, в дом... Множество способов разных народ для гадания тогда знал!... И на картах, и на свечах, и на соломе... Так вот погадали они всласть, поворожили... А время позднее было, все домашние-то уж спать улеглись, а девицам-молодицам всё не спится! Тут одна другой и поведала, что мол от повитухи от одной прослышала про обряд один запретный, коий из-за силы своей совершать никому не положено. Да им-то обеим уж больно любопытно стало...
— А повитуха та часом не ведьмой была?..
— Так, а кем же? Конечно, ведьмой... И на кой ляд она только девицу несмышлёную тому научила?... Так вот, для совершения того обряда требовалось положить на пол большое круглое зеркало. Зеркала в ту пору дорого ценились, да не в каждом доме встречались, но в том как раз на беду оно и нашлось. Положили она его, значит, посреди горницы, двери плотно затворили, окна занавесили, сами разделись догола да на корточки напротив друг дружки уселись так, что зеркало промеж них оказалось... Посередь зеркала колечко золотое да сахару кусок положить было надобно. Опосля каждая подружка со своей стороны по зажжённой свечке на край зеркала поставила. И в то время, как свет от свечей, зеркалом отражённый, попадал на растопыренные их девичьи бесстыжести, полагалось заклинание особое повторять, да за руки взяться...
— Ух ты... надо будет тоже так попробовать... Что там, говоришь, сахар и колечко надо?... — Пробубнила Маша с закрытыми глазами, млея от упоительной ебли и увлекательного рассказа.
— Я вот те попробую!!! — Усмехнулся старик и звонко шлёпнул девчонку по мясистой булочке. — Ну... сначала-то у них ничего не выходило. Они всё на отражения щелок друг дружки в зеркале смотрели да хихикали... Но потом, как обе глазки прикрыли да успокоились... тут-то заклинание, которое они хором шептали, и начало действовать. У девиц дух захватило, хорошо им так стало, тепло да сладко там в бесстыжих пиздёнках... Глаза открывать-то уж и не хотелось... Так и сидели голяком одна супротив другой, коленки раздвинув да за руки взявшись... А у меня в мире моём над головой воронка чёрная закружилась, да внутрь меня и потянула... Я и оглянуться не успел, как головой в не угодил! Думал всё — конец мне, так и сгину я в той бездне... Но оказалось, не сгинул. Голова моя в вашем мире прямо из зеркала показалась. Сахар-то я враз проглотил, а колечко, что на зеркале-то лежало, в зубах у меня оказалось. Так и висел я: голова здесь, а всё остальное — там! Да они-то не видят меня, глаза-то у них закрыты! Знай себе заклинанье ведьмовское бубнят...
— И что ты сделал? Пролез к нам сюда через то зеркало?
— Ну... не сразу, конечно. Я поначалу-то и вовсе в толк ничего взять не мог! Смотрю, значит, сидят... слева и справа две голые девочки, обе нежные, как белочки, раздвигают коленочки... Взялись за белы рученьки, кисоньки-лисоньки, растопырили писоньки... Сердечки стучат, свечки горят, куньки-сыкуньки их бесстыжие освещают... Засмотрелся я, стало быть, на эту красоту, а тут вдруг сила неведомая меня снизу ка-а-ак подтолкнёт, да и выкинет из зеркала к ним в горницу целиком! Колечко из зубов моих выпало, о зеркало громко звякнуло, да прочь по деревянным половицам покатилось...
— Вот визгу-то было, наверное! Да?..
— Да уж напужались-то они не на шутку! Так ведь я ж, когда меня вытолкнуло-то, прямо носом одной из них в разомлевшую пиздолелочку-то и угодил! Она враз на спину и завалилась! А вторая — в крик, да под кровать с перепугу залезла. Оттуда так и смотрела, что я с подружайкой её там посреди комнаты стал проделывать...
— Ну... Тут-то ты их обеих, конечно, отштопал, да?
— Известное дело! И штопал, и пялил, и драл, и натягивал... Вертел как хотел, ебал во все дырочки! Вначале одну, а как вторая из-под кровати вылезла, так потом и другую... До самого утра со всеми их гнёздышками да закуточками всласть назнакомился!
Маша стояла раком, принимая в писю нескончаемые сильные толчки горячей елдой. Зажмурив глаза, она закусила зубами угол наволочки, чтобы не закричать. В её сознании пролетали образы, которые подробно живописал инкуб про то, как сладко было всю ночь тем двум похотливым девчонкам, которые, сами того не понимая, притащили его в наш мир несколько веков назад посредством древнего обряда.
От этого по всему девичьему телу пробегали волны и судороги. Маша уже больше не могла ничего говорить. Её голова лишь послушно ерзала лбом по подушке в такт неистовой ебле. Жилистые руки старика крепко обхватывали её попочку, а его раскалённый мужской лихарь неистово вонзался в истекающую соками молоденькую девичью письку, с каждым разом всё глубже погружая её бесстыжую хозяйку в омут неги и неотвратимого неземного блаженства.
Девушка кончала несколько минут, зажимая себе рот подушкой. Она чувствовала, как трясётся мелкой дрожью всё её нежное тело, как текут по бёдрам горячие потоки из её щелочки, как вертится с бешеной скоростью мягкий, но упругий клубок сладострастия внизу её животика, и как снова и снова поигрывает, сжимаясь, тугое розовое колечко её круглой попочки. Маша сейчас, наконец, почувствовала себя действительно насаженной писей на кукан, и ей даже казалось, что залупа инкуба, войдя в неё через пиздощелочку, в самом деле вот-вот достанет до самого горлышка...
* * *
На этот раз ощущения полёта почти не возникло. Просто всё вокруг перевернулось, и Марина ощутила себя уже не стоящей на четвереньках, а полулежащей в хорошо уже знакомом ей кресле. Она отчётливо понимала, что всё ещё находится в стенах той самой необычной резиденции, куда её привезли на дорогой машине.
— С возвращением, Марина... Признаться, Вы меня удивили!
— Удивила?... Чем же? — Марина попыталась повернуть голову на голос Сандры, которая стояла позади, у изголовья кресла.
— Результатами... — Сандра озадаченно всматривалась в экран планшета, листая на нём виртуальные страницы.
— Ну... По-моему, это было необычно, да... Раньше такого я не припомню. Но что же тут удивительного?
Помолчав ещё полминуты, Сандра погасила экран планшета и сделала несколько шагов, оказавшись теперь в поле рения своей собеседницы.
— Всё верно, хочу Вас поздравить! Мы только что с Вашей помощью записали новую, причём довольно интересную, на мой взгляд, психограмму!
— Новую? Но разве всё, что сейчас было, не было чьим-то воспоминанием или фантазией?
— Поначалу — да... Честно говоря, я очень удивилась выбором для Вас именно этой психограммы.
— А почему?
— Ну, потому что там не было, как такового, секса. Там была только порка розгами — и всё. Но в Вас я не заметила склонности ни к садизму, ни к мазохизму. И тем не менее, началась трансляция самой настоящей экзекуции. Я даже хотела прервать исследование, как вдруг внезапно Ваш мозг отреагировал весьма неожиданно и креативно.
— Но как же... Погодите... А этот... ну... домовой? Он ведь там уже был! Или это я его, так сказать, придумала?..
— Вот именно! Как раз с момента его появления — это уже была не запись чужой, а Ваша собственная фантазия. Или воспоминание...
— Серьезно?! Ничего себе! Сама от себя такого не ожидала! Но что-то я ничего подобного в своей жизни не припомню...
— Дело в том, что порой грань между воспоминаниями и фантазиями бывает очень тонкой. А сами воспоминания — подавленными за счёт внешних или внутренних факторов.
— Гм... Обалдеть... Как интересно... — Задумчиво проговорила Марина.
— Должна сказать, что теперь и мне самой ужасно интересно узнать, на что же ещё способно Ваше подсознание!... Вы готовы прямо сейчас продолжить исследование?
— Конечно! Что за вопрос?!! — Воодушевилась исследуемая, почёсывая указательным пальцем свой безволосый лобок...