Затворная летопись инокини Проклы. Глава десятая..

Глава десятая.

Первые декабрьские дни в Омской фортеции выдались солнечными и морозными. В церкви святого Ильи закончилась воскресная служба, и прихожане разом высыпали на церковный дворик, сми­ренно меж собой переговариваясь. Народу было не густо, но и немногочислен­ных сынов и дочерей православной веры Ильинского форштадта маленькая деревянная церковь вмещала с трудом.

После толченого теснотою воздуха, напоенного дымом свечей и лампадного масла, состоятельный люд, обряженный по случаю воскресного дня в тяжелые шубы, вздох­нул с облегчением. Выйдя на мороз, они неспешно стали расходиться по домам. Вольные поселенцы, так назы­ваемые «подлые люди» в худых сермяжных зипунах, не могли позволить себе такой вальяжности. Попав из огня да в полымя, они, ежась, почти бегом спешили в какое-никакое, а тепло своей избы, чтобы разогретым душным храмом, мокрым телом не подхватить простудную хворь.

Церковный двор опустел. Лишь две совсем моло­деньких девушки немного припозднились, ожидая на крыльце рыжего паренька, с лицом, даже зимой, богато усеянным конопушками. Какой-то мужичек остано­вился у ворот, набожно крестился, вскидывая взор на церковный купол. Между поклонами утирая свое потное чело лисьим треухом.

Да еще добротная, на­бе­ленная и насурьмленная вдовица, как бы невзначай, прислоняясь пышной грудью к монаху средних лет, про­сила у него благословления и умоляла уделить ей несколько минут для беседы. Но тот, пытаясь объяснить насе­дающей на него женщине, что лишь иконописец, и дос­тупа к священным таинствам не имеет, перекрестил ее замазанными в красках перстами и огляделся.

— Никофорушка!.. — спасая монаха от греха, крик­нула стояв­шая за оградой молодка и помахала ему рукавицей.

Вдовица недовольно осмотрела неожиданную со­перницу, обряженную в косоклинный распашной доль­ник из двух половин, донизу застегнутый на пуговицы красной меди. Поверх бирюзового сарафана на молодке был подбитый ватой алый шугай, облегавший ее в талию, и короткая епанча — душегрея из малинового бархата с оторочкой из меха красной белки, на которую из-под осыпанной стеклянным бисером рогатой кики и нежно-голубого с кисеёй платка, свисала огненная, кокетливая коса.

Румяная от сибирского мороза молодка, широко и воль­но улыбалась. Лукавый прищур ее зеленых глаз, не давал вдове никакого шанса на успех, и она смерено отпу­стила монаха, буквально выпустив из своих крепких рук.

— Это из-за нее ты брать меня с собой не желаешь, Никофорушка? — спросила молодка, когда монах вы­шел из пределов церкви и подошел к ней.

— Ты чего, Таисия, говоришь-то! Ведь пострижен я, обед безбрачия на мне! — ответил Ершов.

— А что монахи не блудят? Ой, забыла! И то, прав­да! Ведь только монашки на сносях бывают...

— Проводи меня до гостиного двора, — смиренно ушел от колкости Ершов. — Все и обсудим.

— Не убоишься с раскольницей-то, да еще не таясь обряженную в рогатую кику, открыто гулять?

— Не убоюсь.

Закинув конец обшитого кисеей платка за спину, Таи­сия взяла иконописца под руку и на показ, смело шагнула по единственной улице форштадта от церкви до Гостино­го двора, где расположился обоз далматовских монахов доставивший в приходы омской крепости разную церковную утварь и иконы собственного изготовления.

Когда они немного отошли от подворья церкви Свя­того Ильи, Ершов спросил:

— Так ли уж это важно, Таисия, двумя перстами или тремя, мы чело свое светим? Я в единую церковь верую.

— Нет более единства, Никофор, и еще долго не будет. И не в перстах дело. Верую в Старину — в отцов и дедов в пращуров далеких. В Мать Сыру Землю, в Деву-Лебедь, в Богородицу верую, а не в Богоматерь.

— Какая Старина! Аль забыла, как отца твоего, брата Терентия, поморские старцы сыскной команде сдали!

— Старина не в них. Старина в Игнатии. В Княжиче моем сокрыта, его я и ищу. Есть еще люд мною знаемый, в ком она сильна, Никофор! Перечислять не стану. Коль сам разуверился, тебе сие не поможет.

— За то, что в церковь Никонианскую молиться хожу, коришь меня, Таисия? Аль что другое накипело?

— Возьми с собой!..

— Говорю же: не могу. Если Фокий про тебя проз­нает, разом отцу Сильвестру обскажет. Фокий хоть чело­век и не злобный, но дюже тяготеет сим путешествием, в кое его архимандрит за Странника на наказание послал. И чтобы вернуться на место при каземате, он грех на себя в наушничестве возьмет, и тебя монастырю отдаст. Как Игнатий, хочешь три года в холодной, во кромешной тьме просидеть?

— Я хочу Княжича найти, Никофор! — зеленые глаза Таисии вспыхнули волчьим огнем. — И, ни отче Силь­вестр, ни Далматова обитель мне в том помехой не станет!

— Да нет Странника в монастыре! Говорю же: бежал он. За побег тот Фокий и пострадал. Вот, что я тебе скажу, Таисия: сюда, обозом, шли мы по Ново-Ишимской линии и из-за непогоды целых три дня провели в Пресновской крепости. Комендант там, поручик Румянцев. Человек пропащий, за ту троицу я его трезвым так и не видел. Крепость содержит в порядке должном подъесаул Потанин, если бы не он, то бы и пристать некуда нам было. Ну а в хо­зяйстве там верховодит поручица Софья Корнеева, дочь екатеринбургского купца Полуянова. Настоятель­ницу Введенской женской обители матушку Серафиму, она хорошо знает. Сестра ее младшая Евдокия, тепе­рича вместо тебя у нее в послушницах.

— К чему ты сие говоришь, Никофор? — проявила нетерпение Таисия.

— А ты слушай и не перебивай!

— Я слушаю. Только дорога наша коротка больно. Уже закончилась. У Гостиного двора стоим. Аль обрат­но пойдем? Будто свидание у нас, Никофорушка!..

В Таисии по-прежнему жила непоседливая девчон­ка, которую иконописец знал пятнадцать лет назад, невз­го­ды не изменили, ни ее внешности, ни ее харак­тера. От­ве­чая на блеск лукавых глаз рыжеволосой бестии, Ершов лишь повернул ее к Гостиному двору спиной и продолжил:

— Ты мне давеча говорила: о людях коих я не ве­даю. Так вот, Таисия Филипповна, Софья тайно в Стари­ну верит, но какую-то особую, видимо, доставшуюся ей от батюшки-мещеряка. Чистым случаем, в первый же вечер нахождения у нее в гостях, я стал невольным свиде­телем, как она двоеперстие перед иконами на чело клала. После того происшествия, она меня побаивалась. Но, видя мое молчание, другим днем, Софья расспросила меня о прошлой жизни и полностью тем рассказом доверившись, поведала следующее: в землях кайсаков, не далее как с месяц, объявился Огнепалый старец, и якобы кличет он себя воскресшим Лазарем сподвижником протопопа Аввакума.

— Никофорушка, ты, часом, не прихворнул? — спро­сила Таисия и жалостливо посмотрела на монаха.

— Я то, слава Господу, здоров, милая! — вышел из смирения Ершов. — А вот княжич твой, когда мы с ним последний раз видались, — Не в себе был! И Фокий, как-то охая да жалуясь на несправедливость от архиманд­рита, мне говорил: «Игнатий-еретик, когда его раско­вали, себя Лазарем бредил. Но не тем Лазарем, что по воле Иисуса Христа воскрес, а тем, что вместе с протопопом Аввакумом на костре в Пустозерске сгорел. Огнепалым старцем! Видно после сидения в погребе монастырском, Игнашка Странник разумом-то слегка помутился».

— Так и возьми меня с собой, Никофорушка. Обрат­но ведь мимо следовать будите.

— Месяц ели и пели, а все на Пасхальной неделе!

— Так не до Далматова же монастыря...

— Ладно. На гостином дворе сейчас находиться мой дальний сродственник. Тобольского Подгорного дистрик­та Агорадского станца деревни Соколовой староста Налобин Осип Кузьмич. Приехал на неделю в Омскую крепость по торговому делу.

— Никофорушка, мне к Тобольску-то, не надобно...

— Верно. И Осип Кузьмичу туда не к чему. Староста то он староста, да только, ни его, ни мужиков, ни самой деревни Соколовой, в Агорадском станце уже с весны нет. Ушли от притеснений митрополита Сибирского и Тобольского Павла.

— А ты, Никофорушка, почто в Никонианскую цер­ковь то ходишь? Парсуны на заказ пишешь. Ой, видно, ошиблась я в тебе. Правду говорят: баба — дура. А коль умной себя возомнила — то, дура вдвойне будет.

— Завтра мы отъедем до монастыря, — тихо ответил иконописец, подавляя ее восторженное восклицание взглядом с легкой укоризной, — а ты к Гостиному двору приходи на другой день. Послезавтра, стало быть. Осипу Кузьмичу я о тебя сегодня скажу — ждать будет. С ним и пойдешь, коль понравишься ему, то и до места доставит.

— Что, значит, — понравишься!

— Не об том сейчас мыслишь, Таисия Филипповна. Осип Кузьмич человек степенный. Жену, Матрену, имеет. Двух взрослых сынов, невесток, внуков пяток. Старо­веры они. Поповцы. И любят, чтобы женщина собою прилежна, скромна и чинна была...

— И взор пред мужиком долу держала...

— Ну, как знаешь. Другого для тебя попутчика, у меня, Таисия, нет. Придется до лета обождать.

— Ты обговорись с ним, Никофорушка, а за мной дело в лицедействе не станет. Ради любимого, я поскромничаю. Авось со смеху не лопну.. .

Рыжеволосая бестия запахнула на груди душегрею, кокетливо поправила платок и, рывком потянувшись, поцеловала Ершова в щеку. Быстро засеменив в направ­лении примыкающих к гостиному двору низеньких изб, она обернулась и снова помахала рукавицей иконо­писцу, смущенному ее внезапной выходкой.

Не успела Таисия свернуть в проулок, как чья-то рука крепко ухватила ее за запястье.

— Постой, не спеши, красавица. Не поспеваю за то­бой, — раздался за спиной сильно простуженный голос.

Таисия занесла свободную руку для удара по нагло­му незнакомцу, что есть силы, но остановила ее в дви­жении и удивленно выдохнула:

— Ванька-Каин!.. Господи! Чуть тебя не зашибла. Ты-то, как здесь оказался?

— Оказался... За великие перед государыней про­винности приговорен к смерти, но помилован. Понача­лу, сослан в Рогервик. После, переведен на демидовский медеплавильный завод в Бийске. Вот так-то, дива моя.

— Ой, ли! Не зануздал, а уж понукаешь.

— Хворь меня одолела, красавица. В бегах я. Помоги схорониться. Студеницу одолеть. Ни за старое, просто прошу. Не дай душе за медный пятак сгинуть.

— Коль так, пойдем. Как звать-то тебя. А то все Каин да Каин. Не любо мне сие имя.

— Села Иванова я крестьянин. Из-под Ростова. Кре­постной купца Филатьева Иван Осипов.

— От хозяина-то, тоже бежал?

— Бежал... Да с того времени, на мне, милая, грехов, что на тебе красоты. Так что при случае или в разговорах, ты мне крестьян­ской родословной гисто­рию не порть. Помоги лучше идти. А то пока тебя дожи­дал­ся, совсем в жар бросило. Ноги, словно не мои вовсе.

— Это что же, мы с тобой как полюбовники, в обним­ку по дворам пред людьми пойдем?! Меня ведь тут знают.

— С монахом под ручку, стало быть, можно, а со мной нельзя. Я ведь от самой церкви за вами пле

тусь.

— Ну, Иван, это не твое дело! Мог бы и не плестись.

Таисия потрогала его сухой лоб.

— Горишь совсем. Так уж и быть, облокачивайся! Да только шибко не ластись. Почую, что за мягкое лапаешь, брошу прямо посередь улицы. И тогда хоть умоляй, хоть помирай — не подниму. Морозно. Через чуток, мальцы на тебе кататься, словно на санях станут.

Теряя последние силы, Осипов буквально упал на плечи Таисии Филипповны, но она под мужиком в пять пудов весом не надломилась. Только с виду хрупкая и стройная молодка, словно кобылка, освоилась под сва­лившимся на нее грузом, вышла на огороды и направи­лась к дому, где с прошлой весны проживала вместе со своей наперсницей по Радениям Нилицей.

Топившаяся по-черному бывшая баня, на задворках купеческого подворья у схода к левому берегу реки Оми, и была и домом и заработком для двух молодых женщин, зараба­тывающих себе на жизнь стиркой солдатского белья и нательных рубах офицеров крепости.

Увидев в маленькое оконце подругу с ношей, Нилица побежала открыть дверь. На мороз вырвался клуб сырого пара от наполненных горячей водой лоханей.

Войдя, Таисия усадила полуживого Ивана на лавку и, скидывая с головы платок, произнесла:

— Узнаешь ли, свет мой дева, кому обещала постель греть?

— Узнаю, — тихо ответила Нилица.

— Постель не постель, а согреть его надобно. Выни­май белье из чана, сейчас Ванюшу замачивать будем.

Таисия стала гостя раздевать. Обнажив его полностью, она попросила подругу помочь ей опустить мужика в чан.

— Так, он горит весь, — взяв бесчувственного Ивана в подмышках и приподнимая, произнесла девушка. — Как бы худо с ним не случилось.

— Ничего. Ванюша крепкий. Выдюжит! Малины, или трав каких, у нас не имеется, а чем еще его согреешь.

— Постой! — остановила ее Нилица. — Коль обеща­ла, от слова не откажусь. Ставь лавку промеж лоханей...

Одним движением, Таисия задвинула лавку в узкий проем между двух чанов с бурлящей водой. Вместе с подругой они уложили на нее полумертвого Ивана. Нилица распоясалась, сняла из-под грудей вязанный опоя­сок и скинула рубаху. Продев пояс между лавкой и спи­ной Осипова, она легла, укрывая его своим обнаженным телом.

— Сплоти нас, Таисия, — проговорила она, закиды­вая концы пояса себе на лапотки.

— Не боишься, навечно мужика привязать? — спро­сила та, соединяя опоясок не ее спине.

— О том я не думаю... Любовь к себе не призываю...

До самого вечера Таисия следила, чтобы вода в лоха­нях не остывала. Изба наполнилась паром вперемешку с дымом очага. Зеленоглазая красавица уже давно сбро­сила с себя промокшее и отяжелевшее одеяние. Ее огнен­ные волосы красной влагой спадали на обнаженные плечи и шумно вздымающуюся грудь. Опрокидывая в лохани ведро за ведром кипятка, она спрашивала: «Как Ваня?» и получала краткий ответ: «Горит». Только когда Ни­лица привстала и произнесла заветное: «Испарина!.. Испарина пошла!», она рухнула на лавку.

— Слава тебе, Господи! — протянув к подруге уста­лые руки, развязывая пояс, проговорила Таисия. — Обот­ри его, Нилица, да накинь на него мою шубу. А завтра поутру наденешь на воскресшего раба Божьего Ивана мной сотканную Радельную рубаху.

— Радельную?.. — сгоняя с сисек обильный пот и подвязываясь поясом на голое тело, спросила Нилица.

— Ты не ослышалась, милая. Завтра мне нужен будет Огнь мужчины, чтобы задобрить Девицу-Водицу перед дальней дорогой.

— Огнь!..

— Почему померкла глазками? Не потому ли, что Огнь я возьму сама?

— Не это меня опечалило, Таисия. Ты же знаешь, что есть у меня радельщик и он сейчас недалече. Печалюсь я о том, что не могу уехать с тобой.

— И не надо, Нилица. Оставайся. Пока присмотришь за Иваном. А там, и Кузьма объявиться.

— Думаешь, придет он? Второй месяц, как знает что я в кре­пости, а веточки какой все еще от него нет.

— Придет, Нилица. — Таисия взяла ее руку, по­манив, посадила рядом на лавку и обняла. — Сейчас у него работы, видно, много. К Рождеству же освобо­дится, и придет к тебе, да с гостинцем.

Таисия снова ее обняла.

— Фу!.. Какая ты мокрая!

— А ты!..

— А он!..

Подруги заливисто засмеялись.

Сняв напряжение шуткой, насчет того, сколько по­треб­но сил вогнать мужика в пот, Таисия проговорила:

— Ну, обтирай радельщика, а то все наши усилия по его воскрешению даром пойдут...

Наутро пришедший в сознание Иван был Нилицей напоен парным молоком и обряжен в Радельную руба­ху, в которой мирно проспал до самого вечера. С восхо­дом первой звезды к нему подошли две красавицы с распущенными волосами. В таких же, как на нем широ­ких рубахах до пят с прорезью на правом боку.

— Целуй же, Дева, своего радельщика! — торжест­венно произнесла Нилица и запела:

«Живительный Огнь

К Небу твердо взвейся

На ласкову ладонь

Излейся, излейся...».

Рыжеволосая Таисия, сверкая зелеными очами, накло­нилась к лицу Ивана и трижды облобызала его в уста.

— То, лапать не позволяла. Говорила: на дороге брошу, — пробурчал Осипов, когда их губы разомкну­лись. — А теперь сама ластишься. Вот и пойми вас, баб.

— Молчи, глупый! — ласково и завораживающе прошептала Таисия, медленно запуская руку в прорезь его рубахи. — То не похоть, а желание великое! Во имя Рагиты Сурьи Красна Солнышка и Матери Сырой Земли Богородицы дай мне свой Огнь, Ванюша. Щедро обдай им колыбель Лады, ладонь мою. Не скупись...

Таисия сделала лишь несколько плавных движений, скидывая и надевая на член крайнюю плоть, Иван блажено застонал. Дар мужчины она вынесла из ру­бахи в ладони ладьей, бережно передала пою­щей славу Рагите Сурьи и Богородице Нилице, и снова окунула руку в прорезь. Еще дважды тело Ивана сод­рогалась в сладких муках, только после этого, усып­ляя, рыжеволосая бестия снова поцеловала его в уста. Из ладьи в ладью, из ладони в ладонь взяв у Нилицы собранный с радельщика Огнь, она оставила Осипова с наперсницей и вышла во двор.

Таисия проследовала к реке. Стояла морозная звезд­ная ночь, и на Оми было тихо. В одной радельной руба­хе, босая и простоволосая, она трижды обошла прорубь посолонь — с востока на запад.

Обронив мужской Огнь в темную студеную воду со своей руки, Таисия произнесла заклинание:

«На море на окияне есть бел горюч камень Алатырь, никому неведомый. Под тем камнем сокрыта Сила могуча, и нет той Силы конца, выпускаю я Силу могучу, Огнь мужской, на холодну водицу, красну девицу. Пускаю я Силу могучу во все суставы, полусуставы, во все кости и полукости, во все жилы и полужилы Девы-Водицы. В ее очи ясны, в ее щеки красны, на ее грудь белую, шею лебе­диную. Будь ты, Сила могуча, Огнь мужской, в холодной водице красной девице неисходно. Жги ты, Сила могуча, Огнь мужской, Девы-Водицы кровь горючую, струю кипу­чую на любовь мою к молодцу Игнатию. А была я, красна девица Таисия, во всем бы ему послушна по всю его жизнь, да утеряла к нему нить. Возьми Огнь мужской с рук моих, Дева-Водица, и помоги сыскать Игнатия Кня­жича. И не может, ни заговором, ни приговором, меня Таисию, от такого желания моего отговорить, ни стар человек, ни млад. Слово мое крепко, как бел горюч камень Алатырь. Кто из глубокого моря всю воду выпьет, кто с широкой степи всю траву выщиплет, и тому заговор мой не превозмочь, в том я тебе Дева-Водица Лебедь Белая всем естеством своим повинуюсь».

После этого она сняла рубаху и как стояла, прыг­нула в прорубь. Три раза окунулась, омыла руками лицо и подплыла к краю, чтобы выбраться. Но с первого раза это ей не удалось. Не получилось выкарабкаться и со второго. От мороза лед на Оми был гладкий, без зазубрин, и она соскальзывала, срывалась обратно в студеную воду.

Поднимая голову и набирая воздуху, Таисия увидела над собой темно-синие небо, крупные звезды, словно дра­гунского кафтана медные пуговицы, и снова окунулась. Под водой было немного теплее, задержав дыхание, она стала рассчитывать движения на поверхности. Пони­мая, что времени мало, а наверху его еще меньше, зеле­ноглазая красавица собралась в комок и ринулась к звездам.

Темная вода вздыбилась, огненная струя длин­ных локонов взметнулась к ночному небу и распласта­лась на ледяном крае проруби. Вскочив на ноги, Таисия помчалась к форштадту. Прыжком длинных ног, минуя плетень купеческого подворья, она налету почувство­вала, как волосы и тело покрывает зловещая слюда, постепенно сковывая ее быстрый бег.

Как бы Таисии не было холодно перед дверьми бани, она все же остановилась и, удержав дыхание, делая его ровным, вошла.

— Господи! Рубаха-то где? — встретила ее Нилица восклицанием и всплеском рук.

— Там у проруби... Пойди забери... Поутру бабы за водой соберутся... Разговоры нам не к чему... — отры­висто ответила она.

— Да ты никак бежала? От кого же это?

— От себя, Нилица, от себя. Знаешь, на чуток мне показалось, что Княжич мой в ледяной проруби сгинул. Я Деву-Водицу попросила мне помочь его найти, вот она меня на дно и потянула, но отпустила. Стало быть, и милому не смерть от водицы.

— К огню-то сядешь?

— Сяду... Ванюша, радельщик мой, спит ли?

— Ты его так убаюкала, что и до утра не проснется. Я его шторкой от нас отделила. Хватит, поди уже насмотрелся на нас голых.

Нилица пододвинула лавку к очагу.

— Садись, а я сейчас быстрехонько обернусь.

Вернувшись от проруби, подруга высушила рубаху Таисии на огне и, встряхнув, проговорила:

— Оденешь?

— Не хочется... Намерзлась, обнаженной быстрее согреюсь.

— Тогда и я сниму...

Нилица обнажилась, завесила обеими Радельными рубахами дыры в шторе, за которой спал Иван, и села рядом.

Взяв руку Таисии, она спросила:

— Ты о чем думаешь?

— О Княжиче... А ты?..

— О том, что завтра уедешь. Свидимся ли?

— Свидимся.

Нилица понюхала ладонь подруги.

— Мужским Огнем пахнет.

— Это после проруби-то! — улыбнулась Таисия

— Все равно пахнет, — ответила Нилица, согревав ее пальцы у себя во рту, опус­тила ее руку к своим бедрам, набухшему бугорку. — Дай мне насладиться тобой, Таисия! И сама насладись страстью моей. А там, что будит, то и будит.

— А коль Ванюша проснется?

— Пусть... Последняя ноченька наша.

Обжимая бедрами руку Таисии, Нилица зарделась и, содрогаясь, припала губами к ее обнаженной груди...

— Помнишь нашу первую ночь в хоромах матушки Корабля нашего? — тихо спросила Таисия, оглаживая ее по волосам на голове.

— Помню. Хочешь облобызать мои чресла?

— Первая ночь, последняя ночь...

Таисия сползла с лавки, раздвинула Нилице ноги и припала языком к ее горошине. Соки девушки текли по ее обнаженной груди, она слышала ее стоны, чувствовала как пульсируют срамные губы.